Дни моей жизни. Воспоминания.

   Переделывать или изменять, например, Шекспира -- показалось бы таким святотатством, от которого неминуемо падут стены Малого театра, и это никому в голову не приходило, даже из самых отчаянных людей в театре. Так что, конечно, той работы фантазии, воображения, чтения между строк, договаривания за автора и т.п., в которую теперь суммируются труды режиссера, и в помине не было. Но при добросовестном отношении к делу и того, что предстояло тогдашнему режиссеру, было совершенно достаточно, чтобы заполнить дни и ночи его заботой и работой.

   Правда и то, что работать приходилось с такими артистами, при которых можно было "спать спокойно". Про одного известного дирижера рассказывают, что раз в присутствии императора он при исполнении какой-то симфонии взошел на эстраду, взмахнул палочкой, оркестр начал играть, а он опустил палочку, скрестил руки на груди и встал неподвижно. Зал замер от волнения, думая, что сейчас произойдет замешательство, остановится оркестр "при государе"! Но музыканты продолжали играть, как зачарованные глядя на дирижера и как будто видя в воздухе его палочку. Они окончили симфонию блестяще: тогда дирижер обернулся, указал на свой оркестр и поклонился. Этот непредвиденный "Персимфанс" показал, какие артисты были в оркестре.

   Подобный опыт смело мог бы проделать и Черневский. Он мог бы вовсе не выйти из своей "закуточки" -- маленького кабинетика за кулисами, направо от сцены, куда вела железная лесенка в несколько ступеней и откуда он, как капитан корабля со своей вышки, руководил всем театром, а пьеса прошла бы без запинки. Уж, конечно, такие артисты, как Ермолова, Медведева, Федотова, Ленский, Садовские, Горев и пр. и пр. (так и хочется сказать, подобно графине из "Пиковой дамы": "Какие имена!"), не посрамили бы сцены. И он верил в их таланты крепко и хотя приходил на репетицию всегда с готовой мизансценой, но чутко относился к каждому настроению артиста, и стоило сказать кому-нибудь из них: "С.А., так мне неудобно -- можно иначе?" -- как он -- без тени "самодержавия" откликался на желание артиста, вместе с ним искал новой мизансцены, и в результате часто актеры только по намеченной им канве вышивали свои узоры.

   Он редко делал им замечания: только молодежь он учил основательно. Неизменно напутствовал перед выходом на сцену: "Не тор-ропитесь, начинайте крепким тоном и не глотайте слов!" Молодежи он не позволял отказываться ни от каких обязанностей. Бывало, скажет какому-нибудь совершенно безголосому актеру:

   -- Вы будете петь тенором.

   -- Да помилуйте, С.А., -- взмолится тот, -- какой же у меня тенор, да я и петь не умею.

   -- Запоете-с... -- спокойно отвечает С.А. и прибавляет: -- Актер не должен "не уметь" чего-нибудь. Медведей-с и тех плясать выучивают.

   На репетиции он не отрывался от сцены и буквально переживал пьесу за всех. Горел, краснел, волновался, как будто сам играл. Редкие свои замечания делал как-то интуитивно: не всегда обоснованные, они всегда были правильны. В театре со смехом рассказывали, как раз на репетиции Макбета он в негодовании закричал старому актеру Дротову, игравшему одну из "ведьм":

   -- Дрррротов! Да рразве так ведьмы в котле мешают? -- и бросился ему показывать, на что обиженный Дротов возразил:

   -- Да что уж, С.А., разве вы сами видели, как ведьмы в котле мешают?

   А вот он именно "видел, как ведьмы в котле мешают", и вот эта-то способность к интуитивному видению и помогала ему так часто освещать актеру трудное место. Человек почти без всякого образования, он брал "чутьем". Но он сам чувствовал недостаточность этого и трогательно учился всю жизнь. Несмотря на свои седые волосы, он не боялся нововведений, и ему сцена обязана кое-какими новшествами, о которых теперь и говорить смешно, потому что они уже стали "стариной", но которые в свое время явились чуть не революцией. Например, он ввел декорации "углом", то есть не классический "павильон" в три стены, при котором "четвертой стеной" являлась публика, а комнату углом в две стены, что позволяло делать сцену маленькой и прибавляло интимности постановке.

   Эпоху жизни его составило посещение России знаменитого Мейнингенского театра. В крохотном герцогстве Саксен-Мейнингенском, в Германии, один из герцогов -- Георг II -- был страстным любителем театра. С помощью двух сотрудников, также беззаветно любивших театр, -- драматурга Вердера и, главное, режиссера Кронека, ему удалось поставить театр у себя в маленькой, утопающей в садах "столице" на небывалую высоту. Еще с давних времен маленькие немецкие "потентаты" любили играть в меценатство и принимать непосредственное участие в театральных делах, но у них это сводилось главным образом к развлечениям, ухаживанию за хорошенькими актрисами и приспособлению пьес для придворных торжеств. Даже "покровитель и друг" великого Гете не постеснялся расстаться с ним из-за того, что поэт воспротивился представлению на сцене театра, которым он заведовал, пьесы с дрессированным пуделем.