Дни моей жизни. Воспоминания.

   В Екатеринославе ему повезло. Туда приехал известный впоследствии опереточный артист Родон, тогда игравший первых любовников, и должен был играть только что появившуюся пьесу Островского "Доходное место". И вдруг Родон заболел. Горев чуть не на коленях вымолил у Кандаурова дать ему сыграть вместо Родона... Этот спектакль был настоящим триумфом для юного артиста. Публика устроила ему овацию, а Кандауров пришел к нему за кулисы и поздравил его с переходом на первые роли и с окладом в 75 рублей в месяц. Вот это и было началом карьеры Горева... Лет шесть спустя, когда он уже пользовался большой известностью в провинции, его выписали в Петербург на александрийскую сцену. Он дебютировал в "Доходном месте", "Мишуре" и "Блуждающих огнях", где он замечательно играл Макса Холмина. Но принят он не был. Впрочем, один актер александрийской сцены так объяснял, почему его не приняли:

   -- Если бы сам бог Аполлон принял образ человеческий и превратился в первого любовника, -- то и он при бывших тогда Сазонове и Нильском не был бы принят!

   Но на следующий сезон известный режиссер Федоров увидел его в роли Армана Дюваля в "Даме с камелиями" во время его летних гастролей в Павловске и немедленно пригласил его на александрийскую сцену. Потом он перевелся в Москву, и лучшая пора его деятельности прошла в Москве.

   Москва любила его и прощала ему многое -- прощала за его пленительный талант, за широкий, искренний лиризм, за изображение любви, в котором этот не умевший в жизни любить человек на сцене не знал себе соперников. Играть с ним было легко и увлекательно. Из поколения в поколение передается рассказ о том, как в знаменитой его "сцене у решетки" в посредственной пьесе Лихачева "В родственных объятиях" всегда плакала настоящими слезами игравшая с ним актриса. А во время тоже ставшей знаменитой паузы -- в совсем уже плохой пьесе Ракшанина "Порыв" -- паузы, длившейся по часам минуту, что для сцены исключительно долго, когда он играл роль человека, только что убившего за сценой свою любовницу, возвращался на сцену, зажигал папиросу, наливал стакан воды и пил, причем слышно было, как слегка стучали о стекло его зубы, тут замирала не только публика, но и актеры, игравшие с ним. Я помню, как во время этой пьесы в Нижнем старая городская мильонерша-меценатка, сидевшая в своей ложе рядом со сценой, вдруг во время этой паузы, когда в театре была полная тишина, так что, кажется, муху бы услыхать, если пролетит, на весь театр испуганным голосом воскликнула:

   -- Мерзавец! Да ведь он убил ее!..

   И, правда, трудно было себе представить, что это игра, что этот бледный как смерть человек не совершил только что страшного преступления.

   Горев играл в моей одноактной пьесе "Вечность в мгновеньи" в стихах, романтической всем романтизмом моих 19 лет, бродягу-оборванца, человека со дна, смутно вспоминающего былую жизнь. Что он делал из этой роли! Что это было за вдохновение!.. Вот, например, подобные роли прекрасно играл А.П.Ленский. Красивый, талантливый, культурный актер. Играя какого-нибудь героя, Ленский отлично отдавал себе отчет и в эпохе, к которой этот герой принадлежал, и в возможностях исторической правды, и в стиле; Горев же не знал ничего, мог спутать эпоху Людовика II с Людовиком XVI, Елизавету Петровну с Елизаветой Английской... но и тем не менее стиль, верность эпохи -- все у него было не менее отчетливо, чем у Ленского. Только творил он бессознательно.

   Ушла его молодость, ушла красота, ушла сила -- и стареющий актер кончил свои дни печально. Он кашлял кровью, у него что-то случилось с глазом после кровоизлияния, и видевшие его в то время не могли поверить, что это был тот самый "солнечный бог", который пленял со сцены каких-нибудь 12--15 лет тому назад... Он покинул Малый театр, скитался опять по частным театрам, по провинциям. И только умирать вернулся опять в Малый театр -- как больной лев приползает в свою нору. Те, кому он мешал, пока был красив и силен, теперь приняли его равнодушно... Он играл роли стариков, и играл их великолепно, но это был уже не тот Горев. Он умер в Мариинской больнице в одиночестве; случайно попавший туда один из знавших его людей услыхал там, что "умер какой-то Горев..." Когда он спросил у сестры милосердия, не Федор ли Петрович, она даже не знала имени...

   Судьба и к его смерти отнеслась как-то неприветливо, как писал один из журналистов в некрологе Горева: о смерти его Москва не сразу узнала -- так как умер он накануне Благовещения, но так поздно, что в газеты известие о его кончине не попало, а на другой день газеты не выходили.

   Умер он 25 марта 1909 года.

   Конечно, на гроб его возложено было много венков -- а там... "схоронили -- позабыли", как говорит Офелия... И не осталось ничего от этой красоты, от этого таланта, от этих людских слабостей и ошибок -- ничего, кроме воспоминания у тех, кто скоро и сам уйдет из этого мира.

Евдокия Дмитриевна Турчанинова