Дни затмения

Путешествуем с крупной свитой генералов: Новицкий, Шварц[97], новый начальник главного инженерного управления и т. д. В вагоне Любомиров приходит ко мне в отделение. Говорит, что Гучков получил какие-то кляузы на туземную дивизию и, до решения вопроса о Багратионе, хочет сменить двух бригадных командиров. Спрашивает кандидатов на их место. Я называю командира Чеченского полка принца Фазуллу-Мирза[98] и командира Татарского полка князя Бековича-Черкасского[99]. Он сочиняет соответственную телеграмму. Наверно, в дивизии подумают, что это я все подстроил. Я заявляю Гучкову, что в Ставке я буду от него держаться подальше и по приезде в Могилев немедленно отделяюсь, погрузившись в атмосферу Замойского, военных агентов, также — товарищей Генерального штаба.

Замойский во время революции проявил необычайную доблесть. Приехав одновременно со мной 26-го в Петроград и увидав положение вещей, он поехал немедленно в Царское Село и заявил, что, как флигель-адъютант, он считает своим долгом предоставить себя в распоряжение Императрицы. Мало кто из свиты поступил так благородно. Все первые тревожные дни он не покидал Александровского дворца и много пережил интересного. Когда же было обнародовано отречение Государя, он попросил прощальной аудиенции у Императрицы и доложил, что он свой долг по отношению к Государю исполнил до конца, а теперь, раз Царь отрекся, он, как поляк, обязан свою дальнейшую службу отдать исключительно Польше. После этого Замойский вернулся в Ставку, где занял прежнее положение бессменного ходатая по польским делам. Теперь главное его занятие — это формирование польских легионов, и нужно ему отдать справедливость, что он этим делом занимается очень энергично.

Узнаю подземные течения в Ставке. Оказывается, есть генеральская компания, непременно желающая избавиться от Лукомского с тем, чтобы ему дать командную должность на фронте… Об этом было еще известно в Питере, и Гучков всячески предупрежден на эту комбинацию не соглашаться.

Иностранные военные агенты чрезвычайно мрачны, в особенности итальянец Марсенго, утверждающий, что русская армия перестает существовать и окончательный развал, несомненно, очень близок.

После ужина беседую с великим князем Сергеем Михайловичем. Затем встречаю Базили[100], дипломатического чиновника при Ставке, который просит меня воздействовать на Гучкова, чтобы Лукомский не покидал Могилева. Советую ему поговорить с Гучковым, находя, что чем больше ему будут это твердить с разных сторон, тем будет лучше.

Утром Гучков уезжает в Минск, в штаб Западного фронта, а я возвращаюсь в Петроград.

Хочу ехать на фронт. Младотурки протестуют. Я доказываю, что здесь мне делать нечего, ибо «скандальная» переписка теперь сокращена до минимума и может почти целиком разгоняться секретарем по соответствующим инстанциям. Кроме того, очень тянет в дивизию; по-видимому, там неблагополучно. Поэтому, по возвращении Гучкова, прошу его меня отпустить. Соглашается и прибавляет: «А Ваш князь Багратион мне надоел: вот, посмотрите, сколько опять появилось кляуз». И он протягивает мне бумаги, — очевидно, прошедшие через Совет и переданные ему оттуда. Неприятна телеграмма Киевского Совета, обвиняющая почти все начальство дивизии в приверженности старому режиму, и две бумажки, за подписью полковых командиров Старосельского[101] и Мерчули[102], соответственно заявляющих, что кабардинцы и ингуши всегда останутся верны присяге своей Государю Императору. Скверно. Возражаю, что ведь есть телеграмма Багратиона, что вся дивизия присягнула Временному Правительству, что тут какое-то недоразумение и прошу разрешения лично расследовать и донести. Получаю согласие.

Гучков поручает мне устроить для него обед у Кюба[103] и соб-рать тех, кто работал в Военной комиссии Государственной Думы, так как он хочет их поблагодарить. Собирается нас дюжина. Обед проходит весело. Гучков благодарит за помощь и говорит, что собрал компанию также и для того, чтобы попрощаться с первым членом нашей братии, покидающим столицу, т. е. со мною, который был не только хорошим работником, но и принес много пользы, поддерживая дух публики, даже в самые тяжелые минуты, неисчерпаемым юмором. Я благодарю и желаю успеха, а Пальчинский, наговорив Гучкову комплиментов, довольно настойчиво намекает на то, что ему следовало бы опираться на тех, кто пришел ему бескорыстно помогать в первые же минуты революции. Дружеская беседа с воспоминаниями о всяких подробностях и анекдотах революции продолжается довольно долго.

Получаю извещение Архангельского о производстве в генералы. Заезжаю к нему поблагодарить. Он в тоске. Не знает, куда его, в конце концов, назначат.

Иду к Гучкову прощаться. Он очень сердечен и любезен и предлагает ехать с ним на Юго-Западный фронт, но я уклоняюсь. Вечером провожаю его на вокзал, а 6 апреля покидаю Питер. Младотурки провожают, утвердительно заявляя, что мне, наверно, придется скоро вернуться. Посмотрим.

Месяц в дивизии