ДНК. Твои не родные

Егор молча сидел рядом с постелью. Совсем другой, изменившийся, осунувшийся с длинной щетиной на лице. Словно прошло не несколько дней, а целое десятилетие и за это время Шумаков успел постареть. Никогда не думала, что люди умеют стареть так быстро. Да, смерть матери — это невыносимое горе и с ним тяжело смириться…когда я проводила свою мамочку я стала старше на две жизни.

Он протянул руку, чтобы накрыть ею мою, но я одернула пальцы. Одернула так быстро, что даже больно стало сведенным мышцам. Мы молчали. Долго молчали. Потом он ушел, а я повернула голову к окну. Пусть уходит. Так лучше. Чем меньше я вижу его рядом, тем легче попытаться снова выдрать его из своей души.

Нет, у времени все же нет способности лечить раны на сердце и дарить возможность прощать. Моя душа не была готова к прощению в тот момент. Я не могла даже думать о нем спокойно. Каждая мысль вызывала в моей душе болезненную судорогу. Какая-то часть меня осталась в прошлом и проживала тот момент на обочине, по щиколотку в грязной воде, с младенцем на руках снова и снова. И я не могла выйти из этого дня сурка ни на мгновение. И память не стирается, и нет излечения, нет никакого света в конце тоннеля. Мне все так же нестерпимо больно.

Егор привозил ко мне Машу и оставался за дверью палаты. И мне казалось, что эти дни изменили и моего ребенка тоже. Она стала другой. Мне это нравилось и не нравилось. Она постоянно говорила о нем. Восторженно взахлеб. И …называла его папой. Я кивала, слушала и чувствовала, как мне хочется заорать, что не папа он ей, что это лишь название и что за несколько дней папой стать невозможно. Что нет у нее никакого папы, есть только я, а он…он от нас отказался, выгнал нас, отрекся, вышвырнул…да что угодно сделал, чтобы не быть с нами.

И молчала. Я не смела разрушить ее счастье, ее радость, ее восторг. Никогда раньше я не видела Машу такой счастливой. И мне от этого становилось одновременно и больно, и радостно.

— Мам, а ты все еще на него злишься? А мы приезжали папа сказки тебе читал.

Я кивала и улыбалась, она переставала смеяться и внимательно смотрела мне в глаза.

— Ты его ненавидишь да?

— Нет. Просто …просто мы много ссорились и мне надо время. А я рада, что папа общается с тобой.

Хотелось попросить ее не говорить о нем, не сиять, когда он входил в палату, чтобы забрать ее, не кидаться ему на шею. Но я не просила, только стискивала челюсти все сильнее и руки в кулаки. Я не имею права лишить Машу радости…но я бы лишила этой радости его! Он не заслужил, чтоб она его любила. Ни одной ее улыбки не заслужил.

Но меня ждал еще один удар, тот после которого я уже никогда не стану прежней. Иногда бывают такие удары от судьбы, что человек душевно умирает, а когда воскресает он уже не находит себя нигде.

Я позвонила Антонине. Хотела узнать, как продвигается лечение Маши. Едва смогла вставать с постели и мне отдали мой сотовый я набрала ее. Вначале она говорила мне что-то пространственное, о лечении, о том, что анализы все еще не готовы и о сложностях с их трактовкой, но мне показалось, что она лжет.

— Вы мне лжете. Анализ ДНК, который вы проводили должен был быть готов менее чем за сутки. Я хочу знать правду. Что вы там увидели? Машу нельзя вылечить? Там что-то серьезное, страшное? Говорите! Я уже ничего не боюсь.

— Нет…не страшное. Аня, вы ведь понимаете, что я… я обыкновенный врач и у меня есть семья, есть любимая работа. Я не хочу всего этого лишиться.

— Почему вы должны всего этого лишиться?

Я села на кровати, чувствуя легкое головокружение.

— Потому что …

И я догадалась сама.

— Он запретил вам говорить со мной, да? Запретил рассказывать мне правду? Хорошо. Я вас поняла. Спасибо вам и за это. Только у вас есть семья, а у меня кроме Маши никого нет, и вы были моей единственной надеждой. Я имею право знать все. Неужели в этом мире правит только страх, только проклятые деньги? Вы же врач! Вы клятву Гиппократа давали! Вы детей лечите.

У меня началась истерика, я сорвалась на ней, впервые сорвалась на ком-то за всю свою жизнь…и под конец нашего разговора услышала:

— Я приеду и расскажу…Я приеду к вам.

Она приехала вечером. После того как Егор и Маша ушли. Точнее, Маша. Я не впускала его в свою палату. Когда он входил я отворачивалась к окну и молчала. Он молчал так же, как и я. Давил на меня своим присутствием, своими посещениями, давил тем, что постоянно держал Машу за руку. Вот так все просто. Пару дней и он получил дочь, которую не желал знать пять лет.

А потом иная боль вытеснила из моей груди ту прежнюю, на меня обрушился шквал, торнадо, адские тучи, закрученные черными клубнями, с ураганными вихрями понеслись прямо на меня, чтобы погрести под грязью и обломками стихии.

Антонина прикрыла за собой дверь и едва я ее увидела мне стало страшно, что с Машей что-то не так. У меня от волнения пот градом по спине покатился.

— Вот ваши анализы. Даже не знаю стоит ли вас волновать, когда вы только оправились после травмы.

Я взяла у нее бумаги и тихо спросила:

— Егор Александрович сдавал кровь на тест?

— Сдавал…