До Берлина - 896 километров

На столе вместо скатерти лежит карта. Кто-то опытной рукой наносит на нее каждый день обстановку. Обстановка тяжелая. Непрекращающиеся дожди в горах снизили темпы продвижения Красной Армии. Немецкие дивизии, наступающие по хорошим дорогам с запада и с юга, имеют возможность легко маневрировать. Повстанцами потеряно много городов и два важных железнодорожных узла. Моторизованные части наступают, несмотря на яростное сопротивление партизан. В районе Стечно страшный удар приняла на себя бригада имени Сталина и отряд француза Лекурьена, сформированный из военнопленных. Несколько дней они отражали атаки гитлеровских частей и все же вынуждены были отступить — слишком неравные силы.

— Видите, какое наше положение?

Вижу, конечно. Вяжу и слышу, ибо звук отдаленной канонады доносится уже и до Бистрицы, так что стекла иногда дребезжат в рамах. И все-таки Шмидтке говорит ровным голосом. Удивительное самообладание у этого человека.

— Это не поражение, нет.

Снимает очки и начинает их протирать. Глаза его будто бы сразу уменьшаются, становятся беззащитными, но голос по-прежнему ровный.

— Это не конец, это начало. Наш рабочий класс, наш народ приобрел навыки, закалился. Напишите в своей газете, расскажите советским товарищам, что в этих испытаниях мы избавились от многих иллюзий и выходим из них опытными солдатами. Передайте, обязательно передайте нашу благодарность маршалу Коневу, всей Красной Армии, без которой нам не поднять бы это восстание.

С тяжелым сердцем выхожу после этой беседы на улицу. Эвакуационная сутолока, царящая вокруг, напоминает мне августовские дни сорок первого года на нашем Верхневолжье. Урча, идут танки. Проносятся грузовики, набитые каким-то людом. Торопливо проходят воинские части. Бумажки порхают по мостовой вместе с золотыми листьями облетающих кленов. Эх, достать бы машиненку да поехать к Алексею Егорову, в его бригаду. Зря не полетел с Крушинским. Ну что ж, останусь здесь, буду воевать среди егоровцев, другого выхода, по-видимому, нет. И вдруг сзади:

— Бе Эн!

Ага, это Николаев. Откуда он взялся? Мой тезка тоже оброс. И длинные, такие же, как у меня, усы лезут ему в рот, но в отличие от меня он напоминает украинского дядька-пасечника, а не артиста Пата.

— Такое время, а ты не говоришь, куда едешь, — упрекает он и протягивает листок бумаги. Обычный листок из полевой книжки. Незнакомым почерком написано:

"Немедленно передайте корреспонденту «Правды» подполковнику Полевому приказ возвращаться в войска фронта, организуйте отлет". Незнакомая подпись. Но я сразу догадываюсь, кто за ней скрывается.

— Ну что ж, организуйте.

— Уже организовали. Едем в Три дуба. Последние словацкие самолеты перегоняют во Львов. Полетишь в одном из них на месте штурмана. Забирай свои манатки и пошли. У меня машина.

— Но надо же проститься с местными товарищами.

— Им нужно твое прощание, как рыбке зонтик. Штаб уже в Дановалах. Туда же на восток отходят партизанские бригады.

Уже по дороге Николаев рассказывает, что принято решение отойти в горы и продолжать борьбу. Гальян и Виест отказались уходить. Они, видимо, решили сдаться на милость противника. Я вспоминаю слова этого карманного генерала о том, что армии нельзя контактоваться с партизанами, о джентльменской войне… Вот что они означали. Ох, уж мне эти лондонские стратеги!

— Пусть суют голову в петлю. Это в конце концов их дело. — И добавляет с досадой: — Дурак, старый дурак.

В Трех дубах меня просто впихивают на штурманское место в одном из самолетов с опознавательными знаками словацкой армии, который словацкий же летчик должен вести во Львов. Это немецкий самолет марки Ю-87, самолет-штурмовик из тех, что в нашей армии зовут лаптежниками. Сколько раз за годы войны мне приходилось отлеживаться в воронках и кюветах под пронзительный вой пикирующих лаптежников и никогда даже не приходило в голову, что настанет день и я буду лететь на одном из них. Отличный самолет. Он не взлетел, а как-то сразу сорвался с летной полосы, мелькнули мимо деревья, штабеля железных бочек, вкопанные в землю цистерны, и вот мы уже над горами, окрашенными во все оттенки теплых тонов. Горы. Серые нити дорог. А по ним движутся, растянувшись на многие километры, людские потоки: партизанские бригады уходят в чащу горных хребтов.

Но что это? Внизу творится что-то неестественное. Автомашины, точно бы сойдя с ума, с разгона срываются с дороги в обрыв и, перевертываясь, летят прямо в пропасть, где белеет быстрый горный поток. Одна за другой, одна за другой.

Только когда странная картина эта уже осталась позади, я начинаю понимать, что там творилось: это же партизаны, покидая шоссе, сбрасывают свою боевую технику в пропасть, чтобы она не досталась врагу.

И все: и горы, и дороги, и людские потоки на них расплываются, начинают терять очертания. Отвертываюсь и смотрю будто бы в сразу затуманившееся стекло, чтобы летчику в зеркальце не было видно моего расстроенного лица. Снова вспоминается утренняя беседа с усталым человеком в больших круглых очках.

Что же, что это все значит — конец или начало?