До и во время

Революция и Гражданская война – „Эвро“ считала их главными испытаниями, через которые стране предстояло пройти, – свершились, теперь Россия имела право возглавить силы добра и начать долгую-долгую битву, решающую битву в истории, которая, как сказано в Апокалипсисе, должна будет завершиться конечной победой над силами мирового зла и торжеством праведных. Де Сталь знала, что в грядущей битве душа человека очистится, освободится от первородного греха, человек оставит, отвергнет все злое и снова возвратится к Богу, снова, на этот раз навечно, соединится с Ним.

Надежды, возлагаемые „Эвро“ на революцию, оправдались: разрушив до основания старое общество, многократно перемешав всех и вся, сделав так, что люди, бывшие наверху, оказались низвергнуты в самый низ, в ад, в бездну, а их место заняли другие, без роду и племени, она не только безмерно обогатила опыт народа: голод, холод, холера, тиф, расстрелы заложников, убийства братом брата, сыном отца стали частью нормальной, обыденной жизни; но самое важное – она освободила нас от прежних правил и условностей, показала необязательность, иллюзорность, потрясающую, ни с чем не сравнимую хрупкость старого мира, ведь он рухнул в один день, потрясающую непрочность тех уз, которые держали в заточении мозг гения и его душу, говоря: „Это можно, а это забудь, это нельзя никогда ни при каких обстоятельствах“.

И вот гений теперь, зная, что он сильнее общества, что он на все имеет право, раскрылся, вышел на свободу. То был праздник, фейерверк, настоящая вакханалия гениальности, но, к несчастью, большевики не сумели ею воспользоваться. Занятые борьбой за власть, они даже не заметили, что гении умирают от болезней, от голода: в разруху им и детям приходится труднее всего; еще хуже, что тысячи их собратьев без всякой необходимости, просто потому, что, как говорили в ЧК, высовывались, не сидели тихо, были расстреляны. И уж совсем непростительно, что революция выпускала или даже насильно высылала гениев из страны, это было предательством, настоящей диверсией против сил добра.

Пытаясь спасти то, что еще можно было спасти, де Сталь с января 1918 года буквально бомбардировала ЦК и Совнарком письмами, обращалась и лично к Ленину с требованием принять меры. С ней как будто соглашались, говорили, что положение и впрямь нетерпимое, но всякий раз находились более неотложные вещи. Она уже стала отчаиваться, однажды даже сказала Трогау, что никого ни о чем просить больше не будет, сил у нее нет.

Лишь в 1922 году Ленин неожиданно сам позвонил ей домой и сказал, что если у нее есть конкретные соображения о создании Института природной гениальности, они готовы их заслушать через неделю на очередном заседании Совнаркома. Но, добавил он ласково, пускай не обольщается, шансов немного, и не только по причинам финансовым, есть идеологические возражения. Все-таки он постарается ее поддержать, Сталин тоже говорил, что будет голосовать „за“.

Обоснование и проект устава института были подготовлены де Сталь и Трогау буквально в три дня. Они писали его день и ночь, и, несмотря на последующие пертурбации, тот экземпляр, как ни странно, сохранился – в больничной библиотеке он есть. По внешнему виду, да и, так сказать, по начинке, он мало отличается от других подобных документов, и сейчас трудно представить, какое возмущение вызвал поначалу сам институт. Обоснование состояло из следующих частей: преамбулы (где после слов о форсированной индустриализации, утверждалось, что катастрофическая нехватка гениев неминуемо приведет ее к срыву и поставит революцию на грань гибели). Далее отмечалось, что государству необходимы научные критерии гениальности, оно не может больше довольствоваться такой глупостью, как „нравится – не нравится“, „плохо – хорошо“, а должно знать точно, симуляция ли это таланта – ее будут устанавливать, как суд устанавливает симуляцию невменяемости, – или что-то настоящее. Ясно, сколько денег могло бы быть сэкономлено тогда на одном искусстве.