До и во время

Ученики сделали христианство верой кануна конца, очень краткой, почти переходной верой. История в ней оказалась построена на чуде, во всем было много разочарования в пути, которым прежде шел человек, и очень много надежды на Бога, веры, что Он поможет и спасет. И еще была вера, что если человек в один день может перестать быть язычником, обратиться, познать Единого Бога, значит, человеческая душа вообще мягка, податлива и ее не трудно исправить, а еще легче, чем душу, переделать мир, отряхнуть прах прошлого со своих ступней и, начав все заново, построить на земле Рай».

«Неужели, – сказал я Ифраимову, – мир настолько непрочен, что из-за какого-то снегопада может погибнуть, будет засыпан и потонет в снегах?»

«Да, – подтвердил он, – непрочен. Человеку было дано больше свободы, чем он смог вынести, он запутался, и концов не найдешь».

«Значит, на этот раз не уцелеет никто, погибнут все?» – сказал я.

«Нет, – возразил Ифраимов, – как и во время первого потопа, будет Ковчег, и несколько человек спасутся, после потопа жизнь их продлится».

«Где же он?» – спросил я.

«Это наше отделение», – ответил Ифраимов.

«И Господь, – снова спросил я, – ничего не сохранит, не пожалеет ни о ком, кроме этого отделения старческого склероза? Неужто Он верит, что только те, кто здесь, достойны спасения?»

«Да, – сказал Ифраимов, – только те, кто здесь, и то не все. Ковчег перегружен; если большая часть больных добровольно его не покинет, он потонет».

«Значит, и на Ковчеге будет дележ на чистых и нечистых, нечистые погибнут, а чистые, которые спасутся ценой их жизни, все равно в глазах Господа будут праведными?»

«Те, кто уйдет, – повторил Ифраимов, – уйдут добровольно, во всяком случае это будет так выглядеть. Их даже трудно будет удержать. На Ковчеге они – случайные люди, они не сами пришли, их доставили сюда насильно, для них здесь тюрьма, и они мечтают об одном – выбраться на волю».

«И они будут знать, на что идут, будут знать, что мир гибнет и они тоже погибнут, если оставят Ковчег?»

«Трудно сказать, возможно, и нет. Наверное, правильнее сказать, что они будут обмануты, но насилия не будет, не будет совсем. И не надо больше допытываться: тут никто не виновен, в этом случае все решает Бог, а не человек. Год, когда был потоп, Господом вообще изъят из человеческой истории, в счете лет его нет. Человек был тогда ни в чем не волен, это время Божественной, а не человеческой истории».

«И все же, – сказал я, – я слышал, что есть такой талмудический комментарий: два человека, один ученый, знаток Торы, по-еврейски „талмид хахам“, второй – не знающий Священного Писания, „человек земли“ (ам-гаарец), умирают в пустыне от жажды. Воды, чтобы дойти до колодца и спастись, хватит лишь одному. И вот Талмуд говорит, что вся вода должна быть отдана „талмид хахаму“, потому что иначе вместе с ним может погибнуть и знание Торы. Но, отмечается в комментарии, „талмид хахам“ не может взять у „ам-гаареца“ его воду, потому что тогда он примет в плату за ученость целую человеческую жизнь, а ведь праведность – единственное, для чего нужно знание Торы; взяв же чужую жизнь, человек не может остаться праведным перед Господом. Путь ученого человека и путь человека земли должен быть одинаков, пускай они вместе умрут в пустыне, говорит Талмуд, зная, что оба дети Божьи, что оба созданы по образу Его и подобию, оба Им любимы, или пускай Господь обоим им пошлет чудо и спасет их, как спас Иосифа. После Исаака никто не может принять в жертву жизнь человека».

«Да, – повторил Ифраимов, – но здесь другое, здесь никто не волен».

«Кто же Ной?»

«Николай Федорович Федоров».

«Федоров? – удивился я. – Но ведь вы сами говорили, что он чуть ли не восстал против Бога, начал заново строить Вавилонскую башню?»

«Это так, – ответил Ифраимов, – но это не все. Евреи давно обвиняли Ноя в том, что он не отмолил, не спас, допустил гибель человеческого рода. Хотя он и был непорочен, хотя и был пророком (Господь не раз говорил с ним), евреи утверждали, что праведностью он выделялся только среди своих поколений, как известно, столь развращенных, что, по словам Бытия, Господь обрек их на смерть. То есть он был лучшим среди худших, в поколение же Авраама он бы не был даже заметен. Да, говорили они, Ной строил Ковчег открыто, ни от кого не скрываясь, не таясь, так что каждый мог последовать его примеру, и что он не раз говорил соплеменникам, что Всевышний скоро нашлет на землю потоп, – тоже правда, но как же это все мало, ведь погибнуть должны были его родные, его братья и сестры. Он как будто и сам думал, что они должны погибнуть: никто из этих грешников уже не исправится, не встанет на дорогу, ведущую к Богу. Он же не сделал и единой попытки отвратить их от зла и ни одной попытки умолить Господа отложить кару, хотя бы на время пощадить потомков Адама.