До и во время

К своим сорока годам он сумел, по большей части силой, но иногда и деньгами, восстановить родовые владения, после чего, щедро наградив, распустил свой отряд. Это была непростительная ошибка. Ровно через месяц, в день, когда он праздновал свадьбу со знаменитой имеретинской красавицей Саломеей, в его замок ворвались соседи; молодые только что ушли в опочивальню, люди же князя — их теперь было мало — сплошь были пьяны и не оказали сопротивления. Георгия Игнаташвили — он еще не успел лечь в постель, лишь разделся, — прикрыв рубахой, вывели на двор и немедля повесили.

Все произошло неправдоподобно быстро. Отец был ловок, силен, за двадцать лет, что он провел в набегах, бывало всякое, и из любой переделки он выбирался целым и невредимым, а здесь он, человек редкой храбрости, повел себя так, будто сам хотел умереть. А ведь это был его дом, в своем доме и жалкий трус сражается, как лев, он же и руки на них не поднял, принял все как монах.

Спальня находилась в смотровой башне замка, то есть на самом верху, раньше там была открытая широкая площадка, где стояли две пушки, но Саломея, едва брак был решен, приказала обнести площадку стенами и сделать из нее комнату — так ей понравился вид на горы и на долину Ингури, который оттуда открывался. От спальни вниз шла совсем узкая винтовая лестница, и отца, когда его вели, мог держать один, редко два человека, но он же здесь знал каждую дверь, каждый закоулок; кроме того, в замке, как и везде в Грузии, были потайные ходы, и один из них начинался прямо в башне — ясно, что у него были шансы спастись, хорошие шансы. Если бы он хоть попытался что-нибудь сделать, наверняка и люди бы его очнулись, но он, как потом говорили, шел на казнь, будто баран.

Похоже, он был так потрясен позором, тем, что бандиты ворвались в его и Саломеи спальню в их первую ночь, нашли Саломею полуголой и он не смог ее защитить, что и вправду не захотел дальше жить. Кроме того, в замке говорили, что он боялся бежать, потому что бандиты сказали, что тогда они надругаются над Саломеей, мол, им нужна лишь его жизнь, если все будет тихо, больше они никого не тронут, но если прольется кровь или он сбежит, пусть пеняет на себя: у Саломеи в эту ночь будет столько мужей, сколько их здесь есть. Они знали, как он любил ее, и загнали в угол.

Отец вообще, хоть прожил жизнь в горах и занимался разбоем, на горца был мало похож: любил читать книги, собирал картины, в замке на его хлебах жило трое художников из Тифлиса, в Грузии он считался знатоком и покровителем искусств, и я думаю, драться голым на глазах полуголой жены с одетыми и вооруженными людьми показалось ему таким жалким и смешным, что он решил, что правильнее не сопротивляясь принять смерть. Было и еще одно. С Саломеей он познакомился, когда она была ребенком, дело было в Имеретии, где он жил приживалкой в доме двоюродного деда. Семья Саломеи была богата, и хотя они полюбили друг друга, что называется, с первого взгляда (Георгий и она оба были на редкость красивы), даже поклялись друг другу в верности, о том, что родители Саломеи когда-нибудь согласятся отдать дочь за нищего беглеца, и речи быть не могло. Но когда Георгий уезжал, мать Саломеи на прощание как бы в шутку сказала, что когда у него будет столько же земли и скота, сколько было у его отца, пускай присылает сватов.

Собственно, из-за Саломеи он и занялся разбоем, иначе, я думаю, принял бы свою судьбу без ропота. То, что с маленьким отрядом — а временами против них была едва ли не вся Сванетия, — ему удалось вернуть родовое достояние, он считал за благословение свыше. Его воспитывала в основном мать, и Георгий был человеком глубоко религиозным, соблюдал посты, мальчиком пел в церковном хоре, вообще любил ходить в церковь, что среди горцев редкость. Удивлялся он сам и тому, что ни в одной переделке не был серьезно ранен, хотя всегда дрался впереди, и тоже относил это за счет Провидения.

Как я уже говорил, своих чеченцев он распустил сразу, лишь Сванетия признала его права на родовые земли; разбой он считал за грех, знал, что его руки по локоть в крови, в том числе и людей невинных; десять лет он вел настоящую войну, и время разбирать, кто прав, а кто нет, случалось у него редко. То, что Саломея его дождалась и была дана ему в жены, он считал прощением Господа, и годы, которые ему еще оставались, собирался прожить, занимаясь богоугодными делами: хотел, например, выстроить на свои средства в Кутаиси лечебницу для увечных, а в остальном — совсем тихо, в молитве и покаянии. Но теперь, когда Господь, не дав им и одной ночи, отнимал у него Саломею, он понял, что она получена неправым путем, Господь ничего ему не простил и простить не готов. Но тогда зачем ему было жить? Вот он и не сопротивлялся.