До и во время

Через три месяца на тот же стокгольмский адрес пришли с небольшим интервалом еще два его письма (второе — из Швейцарии, которое она прочитала лишь в шестнадцатом году, когда Скрябина уже год как не было на свете). В первом письме он сообщал, что скоро уезжает в Швейцарию — последний клочок мира, зажатый между двумя вступившими в решающую схватку блоками, — и дальше: человечество уже готово принять ту благую весть, которую он ему несет, и свою проповедь, свой крестный путь он, Скрябин, решил начать именно в Швейцарии. Оттуда он будет услышан всеми. Второе письмо, отправленное из Женевы на десятый день пребывания там, было очень странным. В нем Скрябин писал де Сталь: «Клянусь тебе, если бы я сейчас убедился, что есть кто-то другой, кто больше меня и может создать такую радость на земле, какую я не в силах дать, я бы тотчас отошел и уступил ему место, но сам, конечно, перестал бы жить».

«Отсюда, Алеша, — продолжал Ифраимов после полученного и выпитого нами вечернего кефира, — и пойдет разговор о том новом, что сделал и за что погиб профессор Трогау и был разогнан ИПГ. Историки музыки знают, что Скрябин всегда был окружен людьми, всегда достаточно с ними откровенен, и жизнь, которую он прожил, сравнительно хорошо документирована и известна его биографам, но тот месяц в Женеве — полная загадка. Что с ним тогда произошло, какой кризис он пережил, что понял — все в темноте. Из женевского письма при первом прочтении можно сделать вывод, что впервые он усомнился, что призван, что он Мессия, и дальнейшее, похоже, это подтверждает. Но почему, из-за чего была утрачена вера в свое предназначение? Стараниями Трогау удалось восстановить внешнюю канву событий: где и как Скрябин жил в Женеве, однако, я думаю, главное — то, что происходило в душе Скрябина, — так никогда и не станет известно. Пожалуй, это к лучшему: есть вещи настолько тяжелые, что они должны уйти в могилу вместе с человеком.

* * *

Известно, что в четырнадцатом году в Женеве одновременно со Скрябиным проживало много политэмигрантов из России, по большей части социал-демократов, но были и другие; в прежние годы разбросанные чуть ли не по всем европейским странам, они с началом войны собрались в нейтральной и мирной Швейцарии. Здесь, пытаясь согласовать общую позицию, русские социалисты вели нескончаемые дискуссии, совещания, переговоры с социалистами прочих европейских держав о том, как относиться к войне, что и как делать и, самое важное, что за этой войной воспоследует. За своими подопечными в Швейцарию переехали и сотни агентов полиции. Правительства воюющих стран равно были обеспокоены общей социалистической активностью, слежка велась постоянно, и Ленин с Зиновьевым, кажется, впервые, — позже их идею позаимствовали остальные, — когда им надо было обсудить что-то особо секретное, нанимали на лодочной станции шлюпку и, отплыв на сотню метров от берега, чувствовали себя в полной безопасности. Изредка, словно дразня шпиков, они забрасывали в воду удочки, но, если верить фольклору, за четыре года войны не поймали ни единой рыбешки.

Частый наем лодок был, конечно, дорогим делом, но с точки зрения конспирации он себя полностью оправдал. Во время одного из таких озерных совещаний они увлеклись разговором и не заметили, как течение подогнано лодку совсем близко к берегу; очнуться их заставил голос хорошо одетого господина, стоящего неведомо зачем по колено в ледяной ноябрьской воде и что-то им кричащего. Зиновьев, который всегда был трусоват, вообразил, что затевается провокация, чтобы был повод выслать их из страны, но Ленина этот человек по неизвестной причине заинтересовал.

Незнакомец говорил до крайности страстно, хотя по большей части бессвязно. Кроме того, очевидно, принимая Ленина и Зиновьева за немцев, он пытался объясняться с ними на „фольксдойч“, однако язык знал плохо, и понять его было трудно. Возможно, Ленин был заинтригован тем, что слова, которые выкрикивал незнакомец — мировая война, бойня, гибель старого мира, революция, социализм, конец света, — были ровно те же, какими минуту назад они обменивались с Зиновьевым, но так неожиданно повернуты, что это не могло его не позабавить.

Труднее понять, почему Скрябин, а незнакомец был именно он, выбрал столь необычное место и способ, чтобы открыться людям Я думаю, что на него повлияли совпадения между собственной судьбой и судьбой Христа, их и он сам, и его ученики подчеркивали давно, причем с большой настойчивостью, — в частности, то, что родился он в день Рождества Христова. Этими совпадениями Скрябин был подготовлен, а дальше все шло само собой: он гулял по берегу озера, увидел в лодке Ленина с Зиновьевым и, решив, что это швейцарские рыбаки, стал им проповедовать, как Христос рыбакам галилейским.