До и во время

После Октябрьской революции де Сталь сразу заняла сравнительно высокое место в коммунистической иерархии. В декабре она уже возглавляла один из секторов в отделе науки ЦК, одновременно работая в отделе агитации и пропаганды и еще в женотделе, так что день у нее был расписан буквально по минутам. За эти бесчисленные нагрузки она бралась с жадностью, каким-то животным восторгом; крутня с утра до ночи, чуть ли не ежедневные митинги, на которых ей приходилось выступать, — в партии она считалась хорошим оратором, — столь же обязательные совещания и заседания давали возможность забыться и не думать, что, как и первые две, и эта, третья ее жизнь прошла, в сущности, зря: получить верховную власть в России, как в свое время и во Франции, ей не удастся.

По тому, что она сделала для большевиков, от денег — были годы, когда партия существовала исключительно на ее средства, — до подпольной работы, которой она, рискуя всем, и жизнью в том числе, занималась с 1903 года, — в партии людей с таким стажем революционной работы были считанные единицы, она, казалось бы, на многое могла рассчитывать, но Сталь была достаточно умна, чтобы не заблуждаться на сей счет. Она видела, что посты, которые ей бросили как кость, несмотря на громкие названия, были второстепенны и мало на что влияли, а главное, они были тупиковые: почетная синекура, не больше. Наверх теперь двигались люди иного склада, многие из них почти не имели заслуг перед революцией, и она сознавала, что то же будет и впредь, лишь еще более откровенно.

Конечно, это было очень грустно, но она понимала, что пришли другие времена, а с ними, что естественно, другие люди; так было всегда и всегда будет. Все же, возвращаясь домой (особняк она отдала еще в Октябре обществу политкаторжан, оставив себе только двухкомнатную мансарду, впрочем, очень уютную, похожую на студии парижских художников, в этом же духе ее и обставила), де Сталь с сожалением вспоминала, какими они все были до войны. Многое из того, что сегодня сделалось нормой, тогда между товарищами по партии было невозможно. Правда, и прежде не все между ними было безоблачно, но нынешние свары и грызня казались немыслимыми. Впрочем, иногда ей приходило в голову, что она и здесь заблуждается, просто раньше она была независима, могла на это не обращать внимания.

В начале восемнадцатого года настроение у нее улучшилось, и не потому, что она смирилась, причина была другая: в Москву переехал весь ЦК и Совнарком, и их отношения со Сталиным после десятилетнего перерыва возобновились. Она очень боялась встречи с ним, не знала, как себя с Кобой вести, но он сам пришел к ней в первый же день по приезде и, бросив дела, провел у нее целые сутки. Они не могли оторваться друг от друга, все было так, как в первый раз на пароходе „Эльбрус“, а когда наконец силы у него кончались и он с закрытыми глазами в изнеможении ложился рядом, она, счастливая, плакала от радости.

Она любовалась им, не могла наглядеться на его открытое, благородное лицо, красивый высокий лоб, крепкую и в то же время стройную фигуру, — за эти годы он очень возмужал и все равно остался ее ребенком, ее сыном. И она имела право им гордиться, ведь вскоре после переезда Сталина в Москву его сделали первым секретарем ЦК, то есть, казалось, именно ему была теперь передана практическая работа по строительству и организации партии.

Но, увы, здесь ее ждало разочарование. Дважды побывав на заседаниях политбюро (оба раза там обсуждалось положение с наукой в стране) и понаблюдав за Сталиным, другими членами ЦК, она многое поняла. Сталин был человеком необычайно честным, порядочным, он с восхищением относился к старым деятелям партии, особенно к тем, кого в партии было принято считать ораторами и теоретиками, к ним он питал почти детскую любовь. Они-то и выдвинули его в секретари ЦК, потому что в их дрязгах он никогда бы не стал участвовать, да и не поверил бы, что такое вообще возможно между товарищами по подпольной работе.

У него были иные представления о дружбе, чести, достоинстве — идеалистом он был до мозга костей. В партии это было отлично известно, и Троцкие, Каменевы, Бухарины, Зиновьевы, им подобные на время, пока не накопят силы для решающей схватки, отдали ему секретарство. На заседаниях политбюро они, к какой бы платформе ни принадлежали, откровенно насмехались над Кобой; он был среди них белой вороной, деревенским дурачком, и они не могли ему простить, что он лучше их. Сталин же не замечал, что над ним издеваются, наоборот, он по-прежнему смотрел им в рот и лишь с восторгом пересказывал остроты, отпущенные по его адресу. Когда он делал это, ей хотелось одного — плакать.