До комунизма оставалось лет пятнадцать-двадцать

- С-св-волочи. С-скоты. Г-гады. Уб-блюдки. Юноше показалось на миг, что сегодня ДЕНЬ ОТКРЫТИЯ НОВОЙ СОНИ: если около своего дома он впервые наблюдал ее гнев, то сейчас впервые слышал, как она ругалась. Точно тяжелые камни, слова срывались с ее губ и грузно падали ПРЯМО НА СЕРДЦЕ ЮРЫ. И в его помутившемся от стыда неизвестно за кого и за что рассудке возникла дикая мысль: жаль, что он... НЕ ТАКОЙ ЖЕ, как Соня. Белая неровная стена склепа с проклятой надписью словно бы встала между ними, хоть и оставалась на месте. И он сказал то, что ВДРУГ ПОСЧИТАЛ ОБЯЗАТЕЛЬНЫМ сказать, что просто НЕЛЬЗЯ БЫЛО НЕ СКАЗАТЬ: - Соня, ты... извини меня... ЗА ЭТО. Конечно, нелепо было просить прощения за то, чего не совершал. - При чем здесь ты! - с болью в голосе воскликнула девушка даже не обернувшись. Ее светящиеся руки двигались вдоль букв, как будто желая стереть их. - Ты не такой. И вообще У НАС ведь нет национальностей. Выручил их рев баяна. Юре и прежде чудилась тихая музыка и голоса, однако он не решался просить девушку прервать "экскурсию". Теперь же Соня сама обрадовалась возможности отвлечься от оскверненной могилы и сказала довольно бодро: - А, все равно туполобые подонки были, есть и будут. Нечего думать о них хотя бы в Духов день. Пошли к своим. И плавно заскользила под гору между памятниками-броневиками и каменными "деревьями" с полированными сучьями. Юноша поспешил следом. Справа показался военный участок со стандартными надгробьями "от исполкома". Немного повыше братских могил, похожих на траншеи с каменными блиндажиками, у самой дороги возвышалась плита полированного красного гранита, воздвигнутая (как гласила надпись) мамой в честь "единственного чада Величковского Федора Федоровича, двадцатичетырехлетнего моряка", "трагически погибшего в Севастополе". И тут же, прямо на цветнике (что, впрочем, нисколько не вредило красивым ухоженным цветочкам) расположидась компания старых знакомых. Прозрачный босой Чубик в простреленной тельняшке оперся подбородком на шикарный баян и сидел, меланхолически глядя вдаль. Иногда он начинал дремать; тогда руки его опускались, мех инструмента разъезжался в стороны, и баян дико взревывал. Под правой рукой Чубика находился стакан прозрачной жидкости, накрытый куском хлеба с солью, горсть конфет "Старт", пара сморщенных яблок и полпачки галетного печенья. Напротив матроса сидела задумчивая Мышка. Миша вытянулся на земле, положив голову на колени девицы. Именно он выглядел наиболее необычно: НЕПРОЗРАЧНЫЙ, как Соня, вместо больничной пижамы - расстегнутая до солнечного сплетения белая рубаха и умопомрачительного покроя белые брюки, легкие парусиновые туфли сменили стоптанные тапочки. И тело его было не голубым, а скорее БЕЛО-ГОЛУБЫМ. Однако самое странное заключалось совсем в другом. Гитарист развлекал компанию не едкими куплетами о ненавистной ему кукурузе, не "Окурочком", с которого не сводили глаз "жену задушивший Копалин" и "печальный один педераст", не "Гаремом, где нежится султан" и не историей об изменщике и "подлом нахале", облаченном в "самый модный сюртук", которому обманутая врачиха вырвала в отместку "четыре здоровые зуба" вместо одного больного. И даже не печальной балладой о Маруське "з енституту", которая вонзила себе в грудь "шешнадцать столовых ножей", которую затем "в крематорий привезли", и чей "хладный труп" "за счет государства сожгли". Отнюдь. Шевеля парусиновыми туфлями в такт музыке, нежно перебирая струны Миша задушевно и тихо пел НЕЧТО СОВЕРШЕННО ЛИРИЧЕСКОЕ:

- В городе погасли фонари, а-а, На асфальте шелест шин. Милая, ты на меня смотри-и, а-а, А не на других муш-ши-ин, Милая, ты на меня смотри-и, а-а, А не на других муш-шин. Обрати вниманье на луну, а-а. Вот она среди ветвей. А в таком таинственном саду-у, а-а, Тянет трели со-ло-ве-ей. А в таком таинственном саду-у, а-а, Тянет трели со-ло-ве-ей.