До ледостава

– Ишь ты, какими оборотами-то…

– Не по закону опять же действуете. Хотите добиться нужных вам показаний. Это мы знаем. Учёны.

– Что, не в первый раз дело с милицией имеете?

– В первый ли, в последний, Матвей Семёнович, только я вот что скажу. Вы при оружии да при силе. Вы, конечно, из меня что угодно выбить можете, вы даже меня и прикончить можете, – снова вроде бы начал бледнеть лицом Комлев, снова задрожал его голос. – Но я вам вот что скажу: не имеете права. Не имеете! – он уже кричал, поднявшись на ноги и пятясь от костра в темноту.

– То ли и вправду псих, то ли играешь психа, – спокойно сказал Глохлов и вдруг жёстко приказал: – Сядь! Ты у меня арестованный! И кончай припадничатъ! Сядь!..

– А что, бить будете, да? Бить? А может, совсем убьёте? Так ведь я вот, – он вдруг рухнул на колени и пошёл на них, вытянув вперёд руки, – прощения прошу. Не убивайте, не убивайте, жить охота мне. Дети у меня! – Он уже кричал на всю тайгу, кажется сам веря в то, что Глохлов вот тут сейчас выпустит в него обойму из пистолета.

На какое-то мгновение Глохлов растерялся, а растерявшись, вдруг поймал себя на желании и впрямь ударить Комлева, уж очень противен был он. Комлев нарочно хватил себя рукою за лицо. Сорвал подсохшие на ранах струпья и, замарав ладонь кровью, тянул её к лицу Глохлова:

– На вот, пей кровь-то! Пей! Только хрен тебе! – вдруг взвизгнул Комлев, и лицо его разом вытянулось. – Не убьёшь и не тронешь! Ты меня, если что, на себе потащишь, сам сухаря последнего не сожрёшь – мне отдашь. Я к тебе законом привязан, законом! Куда ты от него денешься? Он к тебе ещё больше, чем ко мне, закон-то, строг. На-ко, выкуси! – И поднял перед лицом сложенные в фигу пальцы. И, задохнувшись, словно только что вбежал в гору, сел у костра, отплевываясь.

Плевки шипели на углях, а Глохлов, скрытый пламенем костра, сидел, чуть отодвинувшись в тень, так и не проронив за всё время ни слова, обескураженный выходкой Комлева.

А тот, отплевавшись и отдышавшись, снова говорил, но теперь уже ровным голосом:

– Я, майор, законы и кодексы не хуже твоего знаю. И ты меня на бога не бери. Мы тоже не какие-нибудь тёмные, мы советские тоже люди. Знаем, что к чему. На кой ты на меня убийство лепишь? На кой? За что?

– А за то, что ты золото, Комлев, крал! – Глохлов и сам не ожидал, что так ответит. Получилось это как-то помимо воли. – Крал. А на этом тебя Многояров и поймал. А ты ему за это пулю…

Комлев что-то хотел сказать, но только охнул там за пламенем, словно бы обжёгся.

Замолчал и Глохлов. Тягчайшей была тишина, и даже пламя горело беззвучно, пожирая сухое дерево.

– Что молчишь? – некоторое время спустя спросил Глохлов.

– А что мне говорить-то?

– Золото крал?

– А ты видел?

– Не видел, да знаю.

– Докажи!

– Докажу.

Совсем мирная шла беседа. Только в голосе Комлева появилась едва уловимая неуверенная нотка, тогда как голос Глохлова звучал спокойно и уверенно.

– Знаю, как всё было, Комлев, знаю. И доказать сумею. Золото-то под мошонкой прятал?

Глохлов шёл в атаку, шёл, не боясь «засветить» свою версию, которую выстроил за эти два дня пути. Он не видел Комлева, но даже отсюда, со своего места, почувствовал, как вздрогнул тот.

– Ну что, не так? Давай побеседуем. – Глохлов, не вставая, передвинулся ближе к Комлеву. – Глаз на глаз.

– У меня-то он один, у вас два. Глаз на глаз не выходит, – попробовал отшутиться Комлев.

– Не получилось шутки, Комлев, не получилось. Страшно, что говорю-то я. Что, знаю?! А?

– А я с вами не хочу глаз на глаз, – и повернулся спиной, устраиваясь на лапнике и прикрываясь полушубком. «Знает, всё знает, – словно током ударило Комлева. – Как быть теперь?»

– Боишься. Ну, раз боишься, значит, расколешься, Комлев, не сегодня, так завтра. Не крути, запутаешься. Облегчи душу-то. А то ведь всё думаешь, думаешь, так ведь и в дурдом попадёшь, а, Комлев?

Комлев молчал. «Знает! Знает! – молотом колотило в голову. – Как же быть-то? Как?»

А Глохлов всё говорил и говорил.

– Ну, что молчите-то, Комлев? Может быть, протоколом всё оформим? По закону?

Комлев молчал, кругом стояла гнетущая тишина.

Глохлов встал, почувствовав, как глубоко в кости шевельнулся осколок, и начал оправлять костёр. «Ознобил, ознобил рану», – подумал, устраиваясь поближе у огня.

1 октября, вверх по реке

Тогда ночью захолодало и в час предрассветья ударил настоящий мороз, обложив всё вокруг – и траву, и деревья, и кустики жимолости с багульником, и верх палатки, и стенки кустистым инеем.

Многояров проснулся на изломе ночи. Рассвет ещё не пришёл в тайгу, но мрак подтаял, где-то за таёжным пологом чуть внятно обозначалась ранка, из которой медленно сочился синий предутренний свет.

Комлев ещё спал, с головой забравшись в мешок, Многояров расшнуровал выход и вылез из палатки. Мороз был нешутейный, и Многояров в какое-то мгновение пожалел, что отказался пойти на Уян лодкой. Быстро светало, и уже угадывалась даль над головой. Она была ясной и чистой, как и вчера, а это значило, что снова будет вёдро.