До порогов

— Что-то бледная вы какая-то, Егоровна, — сказала Настя, опять накладывая ножом тушенку из банки на хлеб. — Ах, кабы не жизнь наша тяжелая, пригласила б я вас к нам на лето. Только сейчас, конечно, какой у нас отдых — разруха. А уж до войны- то… — Она даже зажмурилась от счастливого воспоминания. — У нас дом был, двадцать километров от города, там маманя мужнина жила. И все у ней было — и клубника своя, и сад, и огород. С утра зелени нарвешь, огурчики свеженькие… И корова была… Так и клубнички насобираешь, молока надоишь парного, и клубнику, значит, с молоком, и картошечку горячую с огурцами. А потом на траве уляжешься под солнышком и лежишь, отдыхаешь. У нас солнышко те-еплое, не то, что у вас в Москве.

— Эх, какая ты женщина вальяжная, — проговорил с улыбкой, пробираясь среди лежащих тел, помогший Надежде Георгиевне при посадке молодой матросик в тельняшке. — Тебя послушать, бабочка, так ты санаторную жизнь вела.

— А хоть и вела, — отмахнулась Настя. — Ты ушито на чужие разговоры не разевай. Лучше скажи, когда пороги будут?

— Когда будут — тогда будут, — просиял улыбкой матросик и подмигнул. — Жди, бабочка.

— Оглашенный, — усмехнулась вслед ему Настя, и тут же лицо ее опять стало серьезным. — Так все мы это через войну потеряли. Бывало в эвакуации вспомню — и сердце холодом обоймет.

— Вы где в эвакуацию были? — спросила Надежда Георгиевна.

— Где только не были! — Настя неопределенно махнула рукой. — Сперва аж в Сибири, под Омском, в деревне. Потом, значит, перевели нас на Урал, а уж потом в Куйбышев, на авиазавод.

— В каком году? Мы тоже на авиационном заводе в Куйбышеве работали.

— В сорок третьем.

— Нет, — Надежда Георгиевна отрицательно качнула головой. — Мы в декабре сорок второго в Москву вернулись. Тогда не отпускали, но нам помог один товарищ мужа.

— Вы прямо в Куйбышев с Москвы? — спросила Настя.

— Не-ет, не сразу. — Надежда Георгиевна тоже грустно улыбнулась воспоминаниям. — Сначала на Кавказ, в Пятигорск, там у нас родственники жили. А уж потом до Куйбышева кружным путем, когда немцы на Кавказ прорвались. В Махачкалу, оттуда — через Каспийское море в Красноводск, а уж затем через всю Среднюю Азию, через Ташкент аж до Куйбышева.

— Тяжелый путь, — с пониманием сказала Настя.

— Тяжелый, — согласилась Надежда Георгиевна. — С двумя детьми… Только кому же легко было.

— Это верно, всем тяжело было, — кивнула Настя. — Да, погоняла нас жизнь… — Она взяла руки Надежды Георгиевны в свои. — Боже ж наш, вы ж интеллигентная, а руки, гляжу я, у вас трудовые. Битые у вас руки, Егоровна. — И она погладила ее

руки своими руками, заскорузлыми, с плохо гнущимися пальцами, треснувшими, с малости привыкшими к тяжелой работе. И возникло между двумя женщинами что-то очень верное и теплое, что-то такое, от чего ком к горлу и слезы в глазах.

Люди на пароходике просыпались неохотно, медленно. Так просыпаются обычно, когда прожили трудный день, провели дурную ночь, а утро тоже не сулит ничего хорошего, и уж лучше бы еще лежать с закрытыми глазами и не видеть ничего, не начинать наново дневное бестолковое вращение. Изредка перебрасывались словами, медленно жевали нехитрую снедь и долгими взглядами провожали реку и берега. Могуч был Енисей под тусклыми, негреющими лучами солнца, высоки и круты были его берега, поросшие темным лесом. И как бы радовалось сердце навстречу этому дикому простору, если б не холод, не голод, не медлительный плеск допотопных колес, не бесконечные заботы, беды, страдания, болезни — все то, что делало людей хмурыми и безучастными к величию природы.

— С детями всегда забота, — говорила Настя, поднимая воротник полушубка и приваливаясь к брезенту. — С Вовкой тоже я намучилась, кто б знал. Связался он со шпаной на заводе, курил, спирт пил… Э-э, кабы не добрые люди, кабы не мастер Пантелей Петрович, так чтоб из его вышло — неизвестно. А теперь жив-здоров, военнослужащий, сто восемьдесят ростом и поперек себя шире.

— Нет, мой тихий был, худенький, — Надежда Георгиевна усмехнулась. — Он в сорок четвертом тайно от меня в военкомат направился, в добровольцы решил идти. А в военкомате ему сказали: ты, мальчик, сперва семилетку закончи… А уж ему почти семнадцать было.

— Ваш где теперь? — спросила Настя, глядя в небо.

— Он в Москве, на заводе пока, а потом в техникум хочет.

— Мой тоже. — Настя вздохнула. — Отслужу, говорит, мама, и в техникум пойду. Да чего говорить, их жизнь, молодые, пускай как хотят, так и живут… А муж-то что говорит?

Надежда Георгиевна промолчала.

— Он воевал у вас? — спросила еще Настя, все глядя в небо.

— Нет.

— А что ж, всю войну на Севере? Тоже дела… — Настя скривила губы. — Офицер?

— Нет, Настя, — тихо молвила Надежда Георгиевна и почувствовала, что бронхи наполняются предощущением приступа кашля. — Он не офицер. Мой муж был заключенным, в течение десяти лет. Теперь его расконвоировали, и мне разрешили свидание… — Она тяжело вздохнула.

Некоторое время стыло молчание, гудела машина, шлепали колеса.

— Проворовался? — раздался странный, далекий голос Насти.