До последнего солдата

– Мог, конечно, – признал Беркут. – На какое-то мгновение мы забыли, что находимся на поле боя.

– Думаешь, опять приземлились в тылу врага?

– Не исключено.

– Судя по всему, бой состоялся вечером.

– Это понятно. Не ясно другое. Все участвовавшие в нем погибнуть не могли. Кто-то отступил, кто-то занял его позиции. Но кто отступил и кто занял, и где эти позиции?

– Снижались мы над рекой. Когда ракета осветила, ты помнишь, сам крикнул: «Река!».

«Значит, и позиции у реки, – подумал капитан. – Если только мы не угодили на большой омертвевший плацдарм, на котором, посреди побоища не решились закрепляться ни немцы, ни наши».

Он оглянулся назад, туда, где остался самолет, сначала чудом вырвавший их из окруженного карателями партизанского леса, а затем сумевший взлететь с какого-то плато, на которое совершил вынужденную посадку, будучи подбитым. Как им удалось сдержать натиск немцев и полицаев, которые пытались захватить их, прижимая к обрыву, и как пилотам удалось «сбросить» в него свою наспех подремонтированную машину, этого уже никто объяснить не в состоянии.

Но и это еще было не все. Через несколько минут лета машина вновь попала под такой массированный обстрел прожекторов, зениток и всего прочего оружия, что казалось, будто все орудия и зенитные пулеметы враждующих сторон только для того и собраны были на этом участке фронта, чтобы растерзать их несчастный самолетик.

– Ох, не отпускает же нас с тобой война, капитан, ох, не отпускает! – последнее, что успел прокричать капитану Арзамасцев, перед тем, как машину подбили во второй раз. – Как же смертельно он привязывает нас к той, зафронтовой, жизни!

– «Зафронтовой» – еще не загробной! – попытался мрачно отшутиться Беркут, но это уже была очередная попытка пошутить со смертью, которая шуток, по всей видимости, не терпит.

Даже отсюда, с высотки, Андрей различал на фоне заснеженного поля смутные очертания самолетика. Пилот сумел укротить подбитую машину в каких-нибудь двадцати сантиметрах от искореженного ствола немецкой самоходки, чуть не врезавшись в него пропеллером. Сейчас, всматриваясь в едва уловимый силуэт, Беркут почти с нежностью подумал о беспомощной, как перелетный аист с перебитыми крыльями, машине, о его мужественном экипаже, о тех четверых людях в салоне ее, которые разделили с ним этой ночью и радость солдат, возвращающихся на Большую землю, и страх издерганных, расстреливаемых вражескими зенитками и распинаемых прожекторами пассажиров.

С величайшим трудом посадив самолет, пилоты тут же огласили приговор: поднять машину в воздух уже не удастся. Обрадовавшись объятиям земли-спасительницы, Беркут сначала не придал их словам никакого значения: «Главное – сели! Теперь бы лет сто не подниматься в это днем и ночью расстреливаемое небо!».

Но очень скоро понял, что ситуация намного сложнее: утром немцы постараются уничтожить самолет уже на земле. Не важно: артиллерией или с воздуха. Это в том случае, если окажется, что сели они все же за своей линией обороны. Если же окажется, что за немецкой, тогда вообще будет «весело». После этого, второго, «изгнания из небес» Беркут уже не сомневался, что это из-за него, войной этой проклятого, так адски не везет и машине, и тем, кто ей доверился. Не сомневался настолько, что готов был встать перед летевшими вместе с ним на колени и покаянно повиниться. Если бы только это помогло.

…И все же в глубине души капитан все еще надеялся, что территория эта красноармейцами уже освобождена. И даже подумал, что еще до рассвета следовало бы связаться со штабом любой красноармейской части, отбуксировать машину подальше в тыл и, где-нибудь замаскировав ее, вызвать авиаремонтную бригаду. А заодно – сообщить в Украинский партизанский штаб, что командир армейско-партизанской, как ее называли в «Центре», диверсионной группы капитан Громов, он же «капитан Беркут», прибыл из-за линии фронта и ждет дальнейших указаний.

Но для того, чтобы все это стало возможным, следовало встретить еще хотя бы одну живую душу в красноармейской шинели. Хотя бы одну. Но обязательно живую.

2

Горизонт в той стороне, куда они направлялись, чуть-чуть посветлел. Однако трудно было понять: то ли эта светлая полоса предвещала рассвет, то ли она была всего лишь отблеском далекого зарева. Но пока казалось, что ночное сияние источает сама земля, словно бы одаряет всех воюющих и страждущих на ней лучами вселенского озарения.

– Хоть бы пулемет какой-нибудь затявкал, если уж ракеты жалко, – проворчал Арзамасцев, находясь где-то справа от Беркута. – Фронтовики, мать их так! Передний край, называется, держат!

– Просто ни те, ни те не догадываются, какой генералиссимус их инспектирует! – с той же угрюмостью ответил ему Беркут, уже распластавшись на земле.