До Поворота (кровавый Крым)

— Ой, спасибо, мне идти надо… — тело было дряблым и никчемным, Соловей выпил изнутри все силы, оставив только чуть-чуть на поверхности, для смеха.

— Ну, надо, так иди… — она неторопливо развернулась и присоединилась к другой женщине, тоже с ведром.

Кузнечики издавали звуки трех разных видов — пискляво-надоедливый, томный, пугающе-грассирующий и… Значит, их не три, а четыре? Или сколько? Слава никак не мог определить: все звуки умолкали под его шаркающими шагами на расстоянии одного метра. Бешенно ныло плечо, похмелье вилось над головой темным облаком. «Надо Милку спасать!… Но от кого? Какая это к черту мафия? На жигулях-то?! — он попытался вспомнить номера, нет, не выходило, не московские, точно. — Гадость!»

Странная промозглость добралась до костей, страх вызвал на помощь тупое равнодушие. «Не лезь! Не лезь!!! НЕ ЛЕЗЬ-ЗЬ ЗЬ-зь-зь…» — зудел в голове голос брата, мешаясь с голосами кузнечиков и далекого маневрового тепловоза. Похмельное облако рассосалось в общей мировой темноте; за заборами, садиками, в горящих кое-где окнах шла своя, непонятная, но уютная жизнь, похожая на работу какого-то янтарно-хрустального моторчика неизвестной конструкции и установленного в неположенном месте для тайных целей. Подбежав, ткнулся в ладонь холодным носом пес. Слава отыскал в сумке последний бутерброд и скормил колбасу сабаке — хлеб тварь жрать отказалась… Пищевые останки — трапеза трупа — кончились, хлеб можно выкинуть, хотя — грех… Слава зарыл хлеб под стройным закопченым тополем; тополь был сделан из серебра, а окурки под ним — хорошо замаскированные сапфиры. Спи спокойно, старый хлеб. Собака тебя не ест, знает — грешно жрать непогребенную господню плоть. Слава догадался: это он сам давеча убил Боженьку и спрятал на диване в фургоне, потом таскал Его в черной сумке, а теперь сам Его похоронил и может спокойно ждать себе, пока тот воскреснет. Ориентируясь на звук громыхавшего поезда, Слава побрел обратно к станции. Толстой бабы уже не было, цыган тоже, только скрюченный алкоголик дремал, завалившись на его лавочке.

— Слышь, мужик… Эй, слышь!

— Да оставь его. Чего надо-то? — старушка с ведром подхватила инвалида под руку, только сейчас Слава заметил нелепую культю вместо ноги, — Может картошки возьмешь?

— Давай, — он опять ощутил голод, — Мне переночевать бы, а?

Алкоголик слабо затрепыхался.

— Будет, будет тебе, — бабка сжала крепче захват, — домой, домой пошли… Подтолкни его, — Слава взвалил тощее тело на плечи. — Да осторожней ты. Еще блеванет, костюм попортишь… У меня ночевать нет, у Любки спроси. Так к ней, вроде, уж привалили…

— На жигулях? — он чуть не уронил тело, настоько захватило дух.

— Та не, — подхватив ведро, бабка семенила впереди. — На жигулях те к Верке пошли, но я тебе туда не советую… — она отперла калитку. — Погодь… Марь Петровна!

Раздался стук в окошко и тихонький шопоток. Слава привалился к шершавой досчатой стене и в голове совсем прояснилось. С интересом разглядывая взаимное расположение чуть подрагивающих звезд, он стал прислушиваться к загадорчным звукам и голосам. В ритме со Вселенной текла по венам живая кровь, разгоняя усталость и отчаяние. За забором кто-то матерился. Свет из приоткрывшейся двери нечаянно высветил неустойчивую фигуру, через плохо подогнанные доски Слава успел заметить белый профиль машины. Голос резанул почти над ухом:

— Вот костогрыз, а! Куда льешь, погань?! — неуловимый акцент жориного голоса все расставил по надлежащим местам. Инстинктивно дернувшись, Слава пригнулся почти до самой земли и уперся лицом в пропахшую самогоном рубашку инвалида.

— Че, тоже хорош, что ль? — Бабка спустилась с крыльца, — иди за пятерку. На картошки, — сунула ему в руки скользящий сверток, — Сашок, проводи человичка, — рядом стоял паренек лет десяти, — мать куда, в пристройку говорила?

— Пшли, — силуэт мелькнул мимо кустов, в глубь двора, прочь от забора.