До рая подать рукой

– Я не в четвертом классе. – Лайлани вылила теплое пиво в раковину. – Мы – цыгане двадцать первого века, в постоянном поиске лестницы к звездам, никогда не сидим на одном месте достаточно долго, чтобы пустить хоть единственный корешок. Я учусь дома и в настоящее время осваиваю программу двенадцатого класса. – Пивная пена пышно поднялась над сливным отверстием, запах солода заглушил тонкий аромат горячего воска, идущий от свечей. – Да, на бумаге мой учитель – доктор Дум, но на самом деле я учусь сама. Это называется самообразованием. Я – самоучка, хорошая самоучка, потому что даю сама себе под зад, если не проявляю достаточного прилежания, а это любопытное зрелище, с учетом вот этой железяки, – Лайлани указала на ортопедический аппарат, а потом здоровой рукой смяла пустую банку из-под пива. – Доктор Дум, возможно, был хорошим профессором, когда работал в университете, но теперь я не могу полагаться на него, когда дело касается собственного образования, потому что невозможно концентрироваться на занятиях, если учительская рука шарит у тебя под юбкой.

На этот раз Микки подыгрывать ей не стала.

– Смешного в этом ничего нет, Лайлани.

Глядя на промятую банку в своем кулачке, избегая взгляда Микки, девочка продолжила:

– Да, признаю, эта шутка не такая забавная, как разные анекдоты о глупых блондинках, которые мне очень нравятся, потому что я сама блондинка. И, конечно, над лужей пластиковой блевотины смеются громче. Опять же, эта шутка не проливает света на важный вопрос, растлевали меня или нет. – Она открыла дверцу шкафчика под раковиной и бросила банку в мусорное ведро. – Но дело в том, что доктор Дум никогда не прикоснулся бы ко мне, даже если бы был извращенцем, потому что жалеет меня, как жалеют раздавленную грузовиком собаку, наполовину размазанную по асфальту, но еще живую. И находит мои дефекты развития столь отвратительными, что, попытайся он меня поцеловать, его вывернуло бы наизнанку.

Несмотря на шутливый тон, слова Лайлани более всего напоминали рой ос, а звучащая в них правда причиняла девочке не меньшую боль, чем их ядовитые жала.

Сочувствие переполняло сердце Микки, но она предпочла промолчать, опасаясь, что сказанное будет неправильно истолковано.

А Лайлани, заполняя паузу, вызванную молчанием Микки, заговорила быстрее, словно боялась, что поток слов, прервавшись на мгновение, может пересохнуть совсем, оставив ее безмолвной и беззащитной.

– Насколько я помню, старина Престон коснулся меня дважды, и речь идет не о прикосновениях, за которые похотливых мужчин сажают в тюрьму. Просто прикоснулся, без всяких задних мыслей. И оба раза кровь так отливала от лица бедняжки, что он прямо-таки превращался в ходячий труп… Правда, я должна признать, что пахло от него лучше, чем от трупа.

– Замолчи, – Микки мысленно выругала себя за резкие нотки, которые послышались в этом слове. Добавила мягче: – Пожалуйста, замолчи.

Лайлани наконец посмотрела на нее. Прекрасное личико девочки оставалось непроницаемым, свободным от эмоционального напряжения, как бронзовая физиономия Будды.

Возможно, она ошибочно верила, что все секреты души написаны у нее на лбу, а может, на лице Микки увидела больше, чем хотела увидеть. Но она выключила лампу над раковиной, вернув их в сумрак, разгоняемый лишь пламенем свечей.

– Ты никогда не бываешь серьезной? – спросила Микки. – Обходишься исключительно остротами, пустой болтовней?

– Я всегда серьезна, но я всегда смеюсь в душе, это точно.

– Смеешься над чем?

– Ты еще не остановилась, не огляделась, Мичелина Белсонг? Над жизнью. Это одна нескончаемая комедия.

Они стояли в трех футах друг от друга, лицом к лицу, и, несмотря на жалость и сострадание, которые Микки испытывала к девочке, в их пикировке не обошлось без элемента противостояния.

– Я не понимаю твоего отношения к жизни.

– О, Микки Би, ты все понимаешь, будь уверена. Ты такая же умница, как я. Слишком много всякого происходит у тебя в голове, так же, как и в моей. Ты это прячешь, но я-то вижу.

– Ты знаешь, о чем я думаю? – спросила Микки.

– Я знаю, о чем ты думаешь и почему. Ты думаешь, будто доктор Дум растлевает маленьких девочек, потому что жизненный опыт научил тебя так думать. Мне становится очень грустно, Микки Би, когда я начинаю осознавать, через что тебе пришлось пройти.

От слова к слову голос девочки снижался до шепота, и тем не менее этот нежный голосок тараном проламывал дверь в сердце Микки, дверь, которую она давно уже заперла на все замки, засовы, задвижки. За этой дверью лежали бурные страсти и нерешенные конфликты, эмоции, столь неистовые, что одного признания их существования, после долгого отрицания, было достаточно, чтобы у Микки перехватило дыхание.

– Когда я говорю, что старина Престон – убийца, а не растлитель, ты просто не можешь с этим сжиться. Я знаю, почему не можешь, и это нормально.

Захлопни дверь! Запри на замки, засовы, задвижки. Прежде чем девочка смогла сказать что-то еще, Микки отвернулась от порога, за которым хранились эти нежеланные воспоминания, вновь обрела способность дышать и говорить: