До самого рая

И теперь его узнавало все больше людей. Не было ни официальных объявлений в новостных бюллетенях разных зон, ни общего объявления по радио, но все понимали, что что-то происходит. Как-то в конце сентября я вышла на улицу и обнаружила, что Площадь совершенно пустая. Исчезли торговцы, палатки, даже постоянно горевший костер. И не просто пустая, но еще и чистая: ни древесной стружки, ни кусочков металла, ни обрывков ниток, которые ветер поднимал в воздух. Все исчезло, хотя ночью я не слышала никакого шума – ни бульдозеров, ни моечных, ни подметальных машин. Пункты охлаждения тоже пропали, а с каждой из четырех сторон на входе снова поставили давным-давно снятые ворота и заперли их.

Настроение в шаттле тем утром было очень напряженное: не столько тишина, сколько полное отсутствие звука. Стандартного комплекса мер для подготовки к эпидемии не существовало, потому что с 70 года государство сильно изменилось, но казалось, что все и так знают, что происходит, и никто не хочет, чтобы их подозрения подтвердили.

На работе под одной из мышиных клеток меня ждала записка, первая с тех пор, как мы с Дэвидом начали встречаться у рассказчика. “Теплица на крыше, 13:00”, – гласила она, и в 13:00 я поднялась на крышу. Там не было никого, кроме садовника в зеленом хлопковом костюме, поливавшего растения, и не успела я подумать, как же мне искать следующую записку Дэвида в теплице, если садовник не уйдет, как он обернулся, и я увидела, что это Дэвид.

Он быстро поднес палец к губам, жестом призывая меня к молчанию, но я уже опустилась на пол и расплакалась.

– Кто ты? – повторяла я. – Кто ты?

– Чарли, тише, – сказал он, сел на пол рядом со мной и положил руку мне на плечо. – Все хорошо, Чарли. Все хорошо. – Он обнимал меня и укачивал, и в конце концов я затихла. – Я отключил камеры и микрофоны, и у нас есть время до 13:30, прежде чем вернутся Мухи. Ты видела, что произошло сегодня, – продолжил он, и я кивнула. – Инфекция уже распространилась по всей Четвертой префектуре и скоро придет сюда. Чем серьезнее все станет, тем труднее нам будет выбраться. Поэтому день отъезда переносится на второе октября. Через день после этого правительство сделает официальное заявление, и в тот же вечер начнется тестирование и эвакуация в центры перемещения. Еще через день введут комендантский час. Мы, конечно, затянули до последнего, но надо было очень много всего согласовывать заново, и лучше не получалось. Ты понимаешь, Чарли? Ты должна быть готова второго октября.

– Но это уже в субботу! – сказала я.

– Да – прости меня за это, – сказал он. – Я неправильно все рассчитал – мне сказали, что правительство сделает заявление не раньше двадцатого октября. Но я ошибся. – Он вздохнул. – Чарли, ты поговорила с мужем?

Когда я ничего не ответила, он развернул меня за плечи к себе лицом.

– Послушай меня, Чарли, – сказал он сурово. – Ты должна с ним поговорить. Сегодня вечером. В противном случае я делаю вывод, что ты едешь без него.

– Я не могу уехать без него, – сказала я и снова заплакала. – И не поеду.

– Тогда ты должна с ним поговорить, – сказал Дэвид и посмотрел на часы. – Нам пора уходить. Ты идешь первой.

– А ты? – спросила я.

– Обо мне не беспокойся, – сказал он.

– Как ты сюда попал? – спросила я.

– Чарли, – сказал он с нетерпением, – я все расскажу позже. А теперь иди. И поговори с мужем. Обещай мне.

– Обещаю, – сказала я.

Но я так и не поговорила. На следующий день меня ждала еще одна записка: “Ну что?” Но я скомкала ее и сожгла на бунзеновской горелке.

Это было во вторник. В среду я тоже ничего ему не сказала. Потом наступил четверг, свободный вечер моего мужа. До отъезда оставалось три дня.

Тем вечером муж не вернулся домой.

Вообще-то если бы меня спросили, я не смогла бы ответить, почему решила довериться Дэвиду. Правда в том, что на самом деле я не доверяла ему – или, по крайней мере, доверяла не до конца. Этот Дэвид отличался от того, которого я знала раньше: он был более серьезным, не таким непредсказуемым, и в нем было что-то пугающее. Но и в том, другом Дэвиде тоже было что-то пугающее – такой он был безрассудный, такой необычный. В некотором смысле мне было легче принять этого нового Дэвида, хоть я и чувствовала, что с каждым днем знаю о нем все меньше. Иногда я сжимала в руках дедушкино кольцо, думала обо всем, что Дэвид знал обо мне, и говорила себе, что Дэвиду можно верить, что он защитит меня, что его послал человек, которому доверял дедушка. Но бывали дни, когда я с фонариком рассматривала кольцо под одеялом, пока муж спал, и гадала, действительно ли оно дедушкино. Разве его кольцо не было больше размером? Разве на золоте была такая вмятина справа? Подлинное оно или все-таки копия? Вдруг дедушка вовсе не отправлял его этому своему другу? Вдруг кольцо у него украли? Но потом я приходила к выводу, что если это обман, то он того не стоит – я не стою того, чтобы меня похищали. За меня не заплатят выкупа, никто не будет по мне скучать. Дэвиду незачем увозить меня.