До самой дрожи

В такие моменты я почему-то вспоминала папу. Я никогда не видела, чтобы он делал то, что ему не хотелось. Он никогда не подчинялся и не совершал чего-то во вред себе. По крайней мере, мне всегда так казалось. Если я была львом по гороскопу, то мой папа был им в настоящей жизни. Гордый, упрямый, волевой, решительный, уверенный и никому ни чем не обязанный. Разве я не могла быть такой же, учитывая, что все эти пункты варились во мне уже очень давно? И как бы мои порывы показать себя настоящую не были сильны, встать в центр стола и объявить об этом я не могла, потому что он уже был занят папой. Я не могла позволить себе сказать правду, а она была такова, что внуки, о которых он так рьяно грезил, вряд ли появятся в ближайшем будущем. Давление, что папа оказывал на меня, давало абсолютно обратный эффект – в какой-то момент я поняла, что ненавижу детей. Ненавижу эти детские сады, крики, смех, слезы, пухлые щечки… Мне казалось, что меня ломали на части, заставляя делать то, что моя гордыня и мое внутреннее «я» совершенно и абсолютно делать не желали.

* * *

Самым паршивым и безнадежным летом оказалось именно то – последнее в статусе незамужней девушки. Мы не планировали уезжать из Сургута до самой свадьбы, однако, все изменилось, когда мама сообщила нам о результатах анализов дедушки.

– У него рак поджелудочной последней стадии. И я совершенно не знаю, как ему сказать об этом. Мы с папой едем в Крым и хотим, чтобы вы тоже поехали.

Еще никогда я не собирала чемодан со слезами на глазах, потому что каждое лето в деревне у бабушки и дедушки – поездка в рай, не меньше! Были вещи, которые оставались для меня стабильными и неизменными, например, бабушка и дедушка. И если бы мне сказали, что один из них может внезапно исчезнуть и больше никогда не появиться – да я бы в жизни в это не поверила! Не потому что настолько глупа и не понимала, что рано или поздно все мы умрем, а потому что это были мои бабушка и дедушка. Они никогда не изменятся, они всегда будут жить в доме с четырьмя комнатами и заготавливать томатный сок на зиму.

В Керчи, куда мы приплыли на пароме, нас встретил брат папы и сразу отвез в больницу, где уже как две недели находился дедушка. Это было страшное место с темными коридорами, потрескавшимися стенами, запахом лекарств и вареной гречки из местной столовой. На шестой этаж мы поднялись в старинном и скрипучем лифте и все то время, что мы постепенно, но верно приближались к палате, в которой лежал дедушка, Дима не отпускал мою руку.

Мы пропустили родителей вперед, а сами поплелись следом. С каждой секундой напряжение во мне возрастало и, когда мы остановились около распахнутой двери, что едва держалась на петлях, оно достигло таких масштабов, что я ни с того ни с сего заплакала, отрицательно качая головой.

– Эй, ты что? – шепнул мне Дима. – Не смей плакать. Дедушка ведь расстроится.

– Я не могу туда зайти… Не могу…

Мои попытки часто дышать ртом и махать перед лицом ладонями дали совершенно обратный эффект. Я разревелась, как белуга, слыша, как мама за стеной говорит дедушке, что все будет хорошо и завтра мы сможем забрать его домой. Спустя несколько минут, из палаты вышел папа и внимательно взглянул на меня.

– Заходи. И не плачь.

Я повернулась к Диме. Он молча кивнул и указал взглядом, чтобы я заходила первая. Набрав в легкие душный воздух, я закусила щеки и медленно двинулась в палату.

Там было четыре кровати, на всех лежали больные и старые люди. Мама стояла напротив той, что располагалась в правом углу. И, когда я медленно перевела взгляд на мужчину очень худого, с впалыми прозрачными глазами, костлявыми плечами и выпирающими скулами, мое сердце рухнуло в самую пропасть.

Это был мой дедушка. Серая майка висела на нем, как огромная тряпка, а спортивные штаны, которые он обычно надевал, когда мы ехали на море, казалось были совершенно с чужого, довольно упитанного человека. Его речь стала слишком медленной, собственно, как и движения. Будто бы все силы, что были в нем прежде, просто испарились.

– Д… Дедушка… Привет! – заикаясь, поздоровалась я. Полагаю, в тот момент у меня было странное выражение лица. Я так старалась не заплакать и оттого прилагала все усилия, чтобы заставить себя улыбнуться.

Дедушка медленно повернул ко мне голову, а потом пару раз моргнул. Страшная мысль проскользнула в моей голове в ту секунду: я подумала, что он уже не узнавал меня.

– Катрусик, – сказал он тихо на выдохе. Его маленькие и такие безжизненные глаза заблестели и он, не вставая, протянул ко мне две костлявые руки. – Это правда ты?

В один шаг я оказалась рядом с его кроватью и наклонилась. Мне казалось, что я обнимала чужого человека, потому что мой дедушка никогда не был и не мог быть таким исхудавшим. Собственно, обнимать то и нечего было. Я чувствовала, как он плачет и уже сама не смогла сдержать слез.

– Как же так? Ты приехала?

– Вот такой сюрприз, – улыбнулась мама. – Бабушка тоже ничего не знает!