До сих пор

Солдаты играли в кости и отпускали грязные шутки, Бернардина дремала у окна, а я сидел, погруженный в размышления. Глаза того человека, каким я был по характеру, не ищут во всем, что с ним происходит, небесных знамений, и к высокому штилю этот человек тоже не склонен, но в ту минуту я не мог отделаться от мысли, что есть некая насмешка судьбы в том, что я по доброй воле возвращаюсь туда, откуда бежал, да еще столько проехав для этого туда и обратно. Но тут мои размышления прервал взрыв хохота, – похоже, солдат развеселил анекдот, рассказанный кем-то из них. Бернардина встрепенулась, прислушалась и засмеялась тоже – видно, по словечкам солдат опознала знакомую шутку. Только я и еще один человек в вагоне даже не улыбнулись.

Этим вторым был тот несчастный, которому я накануне отдал гусиную печенку. Он сидел с замкнутым лицом, а глаза – в них не было даже искры жизни. Странно, что Бригитта назвала его «големом». Как по мне, я бы сказал, что он не заслуживает этого прозвища. Ибо тот глиняный истукан, тот Голем, которого создал Магараль из Праги, был куда красивее, а главное – человечнее этого. Вообразите себе длинные руки и такие же длинные ноги, лицо цвета высохшей глины, глаза, лишенные признака мысли и жизни, опущенные покатые плечи и втянутая в них неподвижная голова. Сомневаюсь, смог бы такой «голем» понять, а тем более сделать то, что ему велят.

И вдруг я почувствовал, что он смотрит на меня в упор. Неужто он меня узнал? Неужто вспомнил ту злосчастную печенку? Мне припомнилась Малка, которая протянула мне этот подарок, обделив ради меня своего мужа и сына, да и себя саму тоже, припомнились собаки, которые бежали следом за мной по запаху крови, и тот русский военнопленный, которому я хотел было отдать этот дар, в конце концов попавший к сидящему сейчас напротив «голему». Не думаю, что это несчастное существо сумело бы ответить что-нибудь внятное, спроси я его, понравилась ли ему та печенка.

Русский пленный вдруг снова предстал передо мной. В точности такой, каким я его увидел тогда, – одинокий человек в поле, посреди чужой и чуждой ему страны. Как странно: Бригитта не только отказала ему в помощи – она отказала ему даже в сочувствии, а когда я пожалел его и заговорил с ним, она упрекнула меня за это. Мне вспомнились беды этого юноши, и я на миг даже забыл, где нахожусь, и видел перед собой только его одного. Будто я снова говорю ему: мужайся, ты еще молод. Не надейся, что я смогу тебе помочь, но, если ты захочешь выговориться, я готов стоять и слушать. Выговорись, сними тяжесть со своей души. Что тяготит тебя? Скажи, друг мой, скажи, не стесняйся меня. Если я перебью тебя, то не для того, чтобы побыстрее от тебя отделаться, а затем, чтобы ты увидел, что не глухому говоришь. Почему ты так странно смотришь на меня? Я ведь не просто так болтаю, я говорю, чтобы разговорить тебя. Сколько тебе лет? На вид нет и двадцати. Сколько же тебе было, когда ты пошел на войну, – восемнадцать? Небось говорил себе: буду воевать за царя и отечество, буду косить врагов налево и направо и стану прославленным героем? А на деле? Не успел ты даже волосок с вражьей головы смахнуть, как враг навалился и взял тебя в полон. И сейчас ты уже не хочешь убивать. Сейчас ты, друг мой, всей душой только и хочешь, что вернуться домой, к матери, и никогда больше не слышать грохота боя, не так ли?