Я, честно говоря, не знал, что сказать. Я читал об апокалипсисе в Бронингеме – разумеется, закрытые материалы. Нас, руководителей секторов, ознакомили с ними, вызвав в особо защищенный бункер спецхрана, под расписку, с уведомлением об уголовной ответственности за разглашение сведений. Нарушителю грозило чуть ли не пожизненное тюремное заключение. И, как нас уведомили, репрессивные меры были применены сразу же и в полном объеме. Поэтому о событиях в Бронингеме не болтали. Настоящая правда, насколько я знал, так никогда и не была опубликована. Несмотря на настойчивые требования общественности. Несмотря на скандалы и на все заверения осторожных политиков. Доктору Грюнфельду, тогдашнему председателю Научного комитета, это стоило административной карьеры. Он ушел в отставку, но ни тогда, ни позже не вымолвил ни единого слова. Через год он застрелился, по-видимому не выдержав страшного напряжения тайны. Точно ничего не известно, все сведения об этом также были погребены в спецхране. Тогда апокалипсис вызвала случайная катастрофа. Однако если сейчас в самом деле начнется обстрел Зоны? Или
– Через подвал института можно пройти в мастерские? – спросил Водак.
До меня не сразу дошло, о чем это он:
– Конечно.
– А через мастерские имеется выход в парк?
– Да, задняя дверь…
– У нас есть двенадцать часов, чтобы отсюда выбраться.
– Почему двенадцать? – шепотом спросил я.
Водак не ответил – схватил меня за халат и сильно дернул: «Снимай!» – стащил едва ли не силой, с треском разодрал на полосы и щедро, проплескивая на пол, полил спиртом.
– Почему двенадцать? – чуть не заорал я.
Водак обернулся ко мне:
– «Предел разума» – слышал?
Клейст, который, казалось, о чем-то мечтал, неожиданно процитировал – громко и ясно:
– «Если ситуация внутри границ отчуждения выйдет из-под контроля и в течение последующих двенадцати часов с момента отсчета не представится возможным вернуть ее в исходное состояние или если по оценке экспертов масштаб событий окажется сопоставим с угрозой регионального уровня…» – Короче говоря, – он прочертил пальцем по воздуху: – Тогда – бух!..
Мы замерли.
– Катарина! – сказал я, чувствуя, как стремительно пересыхает горло.
Водак крякнул с досадой и быстро посмотрел на меня.
– Она уже, наверное, в безопасности, – сказал он, комкая в ладонях остаток халата. – Гражданское население, как ты знаешь, эвакуируют в первую очередь.
Клейст отчетливо прищелкнул языком.
– Бомба не будет сброшена. Если вас беспокоит только это…
Водак на секунду застыл, а потом наклонился к нему, уперев руки в колени.
Лицом к лицу. Надо сказать, очень решительно.
– Вот, значит, оно как. Ты – «пророк»?
– Не надо меня пугать, – сказал Клейст, пытаясь хоть чуть-чуть отстраниться.
– Конечно, «пророк». А я думал, вас всех перебили.
– Как видишь, не всех…
– Я умру?
– Да, – сказал Клейст. – Тебя расстреляют.
– Кто?
–
– Когда?
– Уже скоро.
– А он? – Водак поверх плеча указал на меня.
– Будет жить, – Клейст обжег ненавистью вдруг вспыхнувших водянистых глаз.
– Это точно?
– Точно.
Водак выпрямился.
– Не верю ни единому твоему слову…
– Сколько угодно. Пожалуйста, – вяло сказал Клейст.
Затрещали на первом этаже рамы. Солдаты проникли в здание.
– К черному ходу! – приглушенно распорядился Водак.
Клейст раскачивался как ни в чем не бывало.
– Ну!
– А мне, Густав, и здесь неплохо, – сообщил Клейст. – Я, пожалуй, останусь. Я ведь тоже скоро умру…
– Вольдемар, – умоляюще сказал я, прислушиваясь к тяжелому топоту снизу. – Вольдемар, ты только представь, а вдруг ты ошибся…
– Ошибка, к сожалению, исключена…
Водак, скрутив жгутом матерчатую полосу из халата, бросил ее – одним концом в спирт, другим – ближе к двери.
Как медведь, врастопырку присел на корточки.
– Ничего-ничего, он сейчас пойдет… Он сейчас побежит у меня как миленький…
Щелкнула зажигалка, и медленно, чтобы осознал побледневший Клейст, начал опускаться к намокнувшему жгуту желтый, трепещущий язычок огня.