До свидания, мальчики!

Пробил третий звонок, и вдруг все вспомнили, что еще не сказали самого главного и, по сути, еще не простились. К вагонной лесенке нельзя было подойти. Сашкина мама стояла впереди всех, и Сашка из тамбура кричал ей:

– Что ты меня оплакиваешь? Я же не покойник!

Вера Васильевна крикнула:

– Пропустите Володю!

Она подталкивала меня и говорила:

– Можешь всегда на меня рассчитывать.

Пока я пробивался к подножке, меня трогали за плечи, желали счастливого пути, кто-то поцеловал – кажется, тетя Настя. Вагон вздрогнул, я встал на подножку и тогда увидел маму. Она шла от головы поезда. Она, наверно, понимала, что опаздывает, и потому шла от головы, чтобы не пропустить мой вагон. Поезд медленно катился, и слышно было, как буксовал паровоз. Я спрыгнул на перрон и побежал навстречу маме. В толпе не так-то легко было ее найти. Мы столкнулись неожиданно и обнялись. Мимо катился мой вагон. Сашка с Витькой кричали и протягивали мне руки. Я встал на подножку. Мама шла рядом, подняв ко мне лицо. Из-под кепи выбивались влажные седые волосы, и по вискам текли струйки пота. Мама начала отставать, вагон выкатился из-под вокзального навеса на солнце, мама шла и смотрела на меня и к концу перрона вышла впереди всех. Я помню маму на конце перрона в ее черных туфлях с перепонками, в канареечного цвета носках и длинной юбке. Ноги у мамы были как мраморные: белые в синих прожилках.

Больше я маму никогда не видел, даже мертвой…

На узловой станции московские вагоны отцепили до прихода поезда Симферополь – Москва. Мы уже были на перроне, когда маневровый паровоз потащил вагоны на запасный путь. Мы стояли на пустом перроне. Впервые за нашей спиной не было опекающих глаз, и отныне мы были подотчетны в своих поступках только себе. Такое дано испытать раз в жизни, когда навсегда покидаешь дом, и если когда-нибудь вернешься в него, то уже гостем.

– Живешь – до всего доживешь, – сказал Сашка. – Так постараемся подольше не умереть.

День разгулялся. Сквозь подошву туфель чувствовалось тепло нагретых солнцем плит. Мы пошли в станционный буфет пить крем-соду. Она была холодной и шипучей. Мы выпили столько, что трудно было дышать, и одновременно полезли в карманы, чтобы расплатиться. Я достал свой новый кошелек – мамин подарок.

– Покажи сюда, – сказал Сашка. Он вертел в руках кошелек, и Витька заглядывал через его плечо: ни у него, ни у Сашки кошельков не было. Павел у стойки пил пиво, смотрел на нас и посмеивался.

– Может, дернем чего-нибудь покрепче? – спросил он.

– В такую жару сам пей покрепче! Мы на себя не обижены, – сказал Сашка.

– С тоски подохнешь от таких попутчиков, – сказал Павел.

Сашка и Витька немедленно отправились в город покупать кошельки. Павел беседовал с буфетчицей.

– Налей, милая, стакан чистой и дай что-нибудь понюхать.

– Вам правильно молодые люди подсказали: жарко пить, – сказала буфетчица.

– Так это профессора, – сказал Павел. – Их слушать – с тоски повесишься.

Оба локтя Павла упирались в стойку. Буфетчица тоже прилегла на стойку, спрятав руки под грудь. Они почти касались головами и улыбались. Я взял для Алеши две бутылки пива: он остался в вагоне караулить вещи. В вагоне было душно и пусто: большинство пассажиров отправилось в город. Я вышел в настежь открытый тамбур. Его продувало насквозь, и здесь было прохладней. Я сел на подножку с теневой стороны. За путями начиналась степь и ярко блестело соленое озеро. Из него по каналу текла вода в карты на соляных промыслах. Пришел Витька и уставился на меня.

– Что с тобой? Где Сашка?

– Да в соседнем вагоне. Там дамочка едет с дочкой. Ты Инку видел?

– Когда?

– Сейчас. Я думал, она уже здесь. Мы с Сашкой ее видели: она на станцию шла.

Я спрыгнул с подножки и побежал к станции, прошел зал ожидания, вышел на улицу, снова вернулся на перрон – Инки нигде не было. На перроне стоял Витька.

– Вы говорили с ней? – спросил я.

– Нет. Сашка с той дочкой разговаривал. Мы думали, здесь ее увидим.

– Останься возле вагона и никуда не отходи, – сказал я.

Инку я нашел в палисаднике. Она сидела на тумбе ограды и медленно покачивала ногами.

– Инка, что ты здесь сидишь? Почему не подошла к вагону?

– Не хотела, чтобы ты меня видел.

– Почему?

– Так…

В глазах у нас еще что-то таилось от пережитого на пустыре, и потому мы не могли долго смотреть в глаза друг друга. Между тумбами было вделано по три трубы – одна над другой. Я сел на верхнюю и все равно сидел ниже Инки.

– Завтра к тебе приедут Катя и Женя.

– Пусть приедут. Я сегодня тоже норму не выполню. Тех, кто не выполняет норму. Юрка сажает за стол отдельно от всех, чтобы все их видели. Я все время сижу отдельно от всех.

– Не будем говорить о Юрке. Давай о себе поговорим.

– Давай.

– У меня такое чувство, как будто я в чем-то виноват перед тобой. Наверно, виноват…

– Ни в чем ты не виноват. И не надо говорить. Не надо об этом говорить, пока я не приеду в Ленинград.

– Ты приедешь?

– Наверно, приеду. Ты не слышал, что я тебе крикнула, когда ты уходил? Не слышал?

– «Вон парус»?

– «Вон парус» я раньше крикнула. Я очень рада, что ты не слышал.

– Что ты крикнула?