До свидания, Светополь!: Повести

Вот признание: я люблю Улю. Улю, Уленьку Максимову, Ульяну… Вижу её глаза, конечно же сначала глаза — большие, удивленно–радостные, в ранних морщинках, ничуть не досаждающих ей. Глаза, которые, сколько я помню её, никогда не дарили вам части своего внимания, а всегда все целиком; пусть ненадолго, но все. А что ненадолго, вина не её. Она готова была слушать вас, и смотреть на вас, и переживать за вас бесконечно, однако иные заботы и иные люди требовали её внимания, и как могла она отказать им! Отказать в чем‑либо она могла только себе. Самоотречение и самоограничение были присущи ей с детства (вижу, как счастливо любуется она маленькой девочкой, сунув ей, чтобы успокоить, свою куклу, а самой‑то лет восемь или девять, не больше, потому что мы, живя по соседству, учились ещё в разных школах: она — в женской, я — в мужской; любуется, а огромные глаза излучают радостный свет, который нисколечко не померк за эти годы). Самоотречение и самоограничение, да, но без малейшего налёта жертвенности. Это важно. Главное, определяющее качество, о котором нужно сказать сразу же и которое лично мне многое объясняет и в Уленьке, и в её непростых отношениях с Никитой (её мужем), и в истории, которую я намерен рассказать вам, — это неумение жалеть себя. Её не то что убеждение, а внутренняя установка, вряд ли осознанная, что по–настоящему страдать могут только другие, она же — нет.

Тут, наверное, следует спросить: а вообще‑то соединимы эти два чувства: жалость к себе и жалость к другим людям? Не исключает ли одно другое? Не знаю. В Уленьке Максимовой, во всяком случае, они не соседствовали.

Итак, первое, что я вижу, думая о ней, это глаза. Потом улыбка. Улыбка быстрая и широкая (открытая, называют её), без перехода из одной фазы в другую, без полутонов и подготовительной мимики. Раз! — и ослепительный ряд белых, ровных, прекрасных зубов. Рот у неё большой, но, может, это только кажется из‑за её худобы. Она высока и ширококостна, немного угловата, пожалуй — до сих пор! — и, наверное, поэтому все ещё сквозит в её облике что‑то подростковое. А ведь ей уже далеко за тридцать (она на два года младше меня), и её дочь Даша почти сравнялась с ней ростом. Ещё у неё есть сын Иван. Иван да Дарья.

И, наконец, третье, на что непременно следует обратить внимание, рассказывая об Уле Максимовой, — это её поразительная способность видеть и слышать то, что произойдёт лишь секунду спустя. Ещё, например, не постучали в дверь, а она уже напряглась в ожидании. Не знаю, как назвать это качество…

Мы сидели в первом ряду бельэтажа — я и Никита по краям, а Уля с моей женой между нами. На ней был бежевый костюм с коричневой отделкой. Неотрывно глядела она своими удивленно сияющими глазами на сцену, видя, по своему обыкновению, только её и ничего кроме, и вдруг в самый разгар пылкого диалога потенциальных любовников (молодого человека играл Женька, её родной брат) медленно повернулась к правой кулисе, где ещё никого не было и откуда немного погодя неожиданно для героев да и публики тоже появился муж. Немного погодя!

Как давно знаю я Уленьку? Мне кажется, она жила всегда в своём двадцать третьем номере (так называли мы соседний двор), однако, родилась она в Оренбургской области, в городе Бузулуке, спустя положенный срок после краткого отпуска, который отгулял здесь, выписавшись из госпиталя, её отец. Дочери он так и не увидел. Уленька не знает, где и как погиб он, и это мучает её. Регулярно слушает она «Встречу с песней», надеясь: вдруг про отца скажут?

В наших детских играх она участвовала охотно, но вот странно: я не припомню, чтобы она бегала или скакала. Только готовность, только порыв, который осуществит себя в следующую секунду. И, конечно же, глаза. Вся динамика, вся скрытая энергия, весь ум и вся живость натуры — в них. Я уже говорил о её глазах, но на этих страницах они встретятся ещё не раз и не два — не обойтись без этого, рассказывая об Уленьке Максимовой, любови моей и надежде.

Наверное, сразу же следует объяснить, какой смысл вкладываю я в слово «любовь». Я никогда не был увлечен Уленькой как женщиной, как девушкой, как девочкой. Правда, в её присутствии я становился сдержанней — не мог, например, слишком громко закричать при ней или сказать грубость (при Рае Шептуновой мог), и не я один. В нашем детском лексиконе не было слова, которое я употреблю сейчас, но именно оно, это слово, наиболее точно определяет отношение к Уленьке Максимовой дворовых мальчишек. Она облагораживала нас. Облагораживала… Из другого теста была она, для другой предназначалась жизни и для других ребят — не нам чета. Но вот иметь такую сестру мне хотелось бы. Как завидовал я Михаилу и Женьке, её братьям! Особенно Женьке, который был всего на год старше меня.