Добрее одиночества

– Но не поздно где-нибудь скромно поужинать – если у вас нет других планов.

От того, как Сычжо согласилась, без колебаний и проявлений любопытства, сердце у Бояна слегка сжалось. Он был готов к вежливому отказу, который не помешал бы ему в воскресенье за несколько минут до семи вечера войти в магазин и сказать, что забронировал столик неподалеку – просто на случай, если она передумала. Привыкший к уклончивости во взаимоотношениях – по крайней мере в начале игры, денежной или амурной, – Боян, подобно многим, считал, что только преследуя или будучи преследуемым можно получить мерило для ценности персоны. Слегка обескураженный, он не нашелся, что сказать, когда девушка подтвердила время и попрощалась.

Боян пытался теперь вспомнить, была ли в голосе Сычжо нотка энтузиазма или готовности, которая дала бы ему повод отменить ужин; но он ее не находил. «Но она мне нравится», – припомнились ему ее слова и искренний взгляд, прозрачный и непроницаемый одновременно. Странно: он будто вернулся во второй класс на урок физкультуры, когда надо было бросать ручную гранату. Когда настала его очередь, он оглядел длинный ряд гранат – все старого советского образца, с деревянными ручками и черными металлическими головками; выбрал тщательно и со всей силы метнул. Он был высоким и крепким для своего возраста и рассчитывал установить рекорд класса, но металлическая головка, разболтанная за годы приобщения детей к армейским делам, свалилась позади него со стуком, а деревянная ручка, кувыркаясь, неубедительно взлетела к небу и упала, сильно не долетев до цели. В первый раз тогда Боян почувствовал, что такое несоразмерный замах, почувствовал не перекрученным восьмилетним плечом, а где-то внутри, испытал незнакомое до той поры недоумение; и то же самое он ощутил сейчас: он не знал – или не желал знать, – чего хочет, когда звонил по мобильному, а теперь, похоже, было поздно, не имело смысла прокручивать все назад и разбираться.

Бояну хотелось, чтобы кто-нибудь был сейчас рядом, чтобы можно было, думая, разговаривать – не про девушку, которой он звонил, а про воспоминание о неудачном броске. Что, подумал он, дети сейчас бросают на физкультуре на дальность – бейсбольные мячи или какие-нибудь новые ручные гранаты в форме «сердитых птичек»? Можно спросить Коко, но она обратит это в шутку на совсем другую тему. Нет, Коко последняя, с кем он может поделиться этим воспоминанием. Ему нужен был кто-то, способный за неразберихой и хаосом увидеть серьезное: учительница побледнела, хотя, к счастью для нее и всех остальных, металлическая насадка не попала никому в голову, не раскроила детский череп; дети страшно возбудились, как будто им подарили неожиданный выходной; Можань мягко, озабоченно пощупала его руку и плечо, а потом ни с того ни с сего разразилась безудержным смехом. Да, он хотел, чтобы кто-нибудь увидел вместе с ним его прошлое, увидел детей в физкультурных формах синего цвета, самого неаппетитного из его оттенков, не настолько светлого, чтобы ассоциироваться с чем-нибудь восхитительным, и не настолько темного, чтобы выражать достоинство; ему нужен был кто-то, способный посмеяться вместе с ним и его подругой детства, вместе, но не над этими двумя гадкими утятами, не знающими своей судьбы и всей душой принимающими все, что им выпадает. Но, помимо этого, ему нужен был кто-то, способный понять, что момент, даже, казалось бы, пустячный, может со временем накопить в себе вес и значимость. Если оглянуться назад – не его ли это амплуа: герой, чье единственное достижение – пожертвовать собой, а заодно и окружающими? Стремление сделать что-то хорошее, поступить правильно – кто может с уверенностью утверждать, что оно отделено от стремления причинить вред, принизить? Позволив неизлечимо больной женщине не только втайне от его семьи существовать в его жизни, но и определять то, как он обращался с миром – недоверчиво и отчужденно, – он толкнул свою жену в чужие объятия. Отвернувшись сейчас от Тети, когда она осталась в мире совсем одна, он, вероятно, превзошел в жестокости Можань и Жуюй, которые отвернулись давно.

«Помнишь, как во втором классе развалилась граната?» Он вообразил, что начинает так электронное письмо к Можань; это побуждение к ностальгии ей трудно будет проигнорировать. Почувствует ли она себя обязанной ответить ему, если он не упомянет Шаоай и Жуюй, если письмо будет только о них двоих? Когда-то, много лет тому назад – если он пытается убедить себя, может быть, и ее сумеет убедить? – жила-была сказка о них или зародыш сказки; помнит ли она? Не может не помнить.

В сердцах он яростно выкинул из головы плаксивое послание. Обойтись с человеком плохо и отказаться признать это плохое обхождение – не проглядывает ли, подумалось Бояну, в его былом обращении с Можань то, кем он стал впоследствии: эгоистом, но не настолько, чтобы быть невосприимчивым к боли, причиненной его эгоизмом; непреклонным в своем отказе страдать, но не вполне слепым к страданиям других.