Добро пожаловать в обезьянник

— Занятно, но ты скромная девочка. Это был твой вес, а не IQ. Ты всего лишь обнаружила, кто из нас тяжелее. В юности я действительно был толстым. Большой Флойд и я так же далеки от гениальности, как и Шредер от идиотизма.

— Ох, — вздохнула Сельма.

Большой Флойд ахнул, как гудок паровоза.

— Я говорил тебе, что был молчаливым. Отнюдь не гениальным. Вот гений, — он беспомощно показал на Шредера. — Он один из тех, кто все понимает. У него мозги, которые могут вознестись к звездам. Я говорил тебе об этом!

Большой Флойд потер ладонями виски, чтобы заставить голову лучше работать.

— Я понял, каким глупцом был, поверив на минуту, что у меня есть какие-нибудь способности.

— Есть только один тест, заслуживающий внимания, — сказал Хельмхольц, — это проверка жизнью. Вот где вы наберете очки, которые будут считаться. Это верно для Шредера, для Сельмы, для тебя, Большой Флойд, для меня, для всех.

— Вы можете сказать, кто из нас достигнет высот, — сказал Большой Флойд.

— Ты можешь? Я не могу. Жизнь для меня сплошной сюрприз, — ответил Хельмхольц.

— Подумайте о сюрпризах, которые ждут такого парня, как я, и подумайте о сюрпризах, которые ждут такого, как Шредер, — сказал Большой Флойд.

— Подумайте о сюрпризах, которые ждут нас всех! У меня даже голова кружится! — Хельмхольц открыл дверь, показывая, что беседа окончена.

Сельма, Большой Флойд и Шредер вышли в репетиционный зал. Разговор не клеился. Речь Хельмхольца не воодушевила их. Наоборот, разговор, как и все душеспасительные беседы в средней школе, расстроил.

В подтверждение этому, когда Сельма, Большой Флойд и Шредер прошли мимо хора, его участники встали.

По сигналу Хельмхольца зазвучали фанфары.

Сельма, Большой Флойд и Шредер остановились и стали внимательно наблюдать.

Музыканты продолжали затейливо играть. К духовым присоединились фортепьяно и металлофон. Все триумфально звенело и громыхало, как будто церковные колокола возвещали о великой победе.

Потом воображаемые колокола и фанфары неохотно замолкли.

Шестьдесят голосов хора начали тихонько запевать.

Затем они начали подниматься наверх. Достигли пика, и казалось, что они хотят остановиться на этом.

Но трубы, фортепьяно и металлофон начали дразнить их, чтобы те опять полезли вверх, чтобы преодолели все преграды, достигли звезд.

Голоса поднимались выше и выше, к невообразимым высотам. И, по мере возвышения, они начали верить в то, что те высоты, которые представлялись им наивысшими, были для них уже пройденным этапом. Они поняли, что невозможное возможно.

Выше было некуда.

Они невероятно напряглись. Выше им было не подняться.

И затем, как мираж в мираже, девушка с сопрано пошла выше, гораздо выше остальных. И, оторвавшись далеко ото всех, она нашла слова.

— «Я порвал цепи, которые меня связывали», — пела она. Ее голос был похож на луч солнца.

Фортепьяно и металлофон издавали звуки, похожие на рвущиеся цепи.

Хор поддерживал эту гармонию рвущихся цепей.

— «Я перестал быть клоуном», — пел глубокий бас.

Трубы иронично засмеялись, а валторны сыграли фразу из «Доброго старого времени».

— «Это было мило с твоей стороны — напомнить мне, что, если я посмотрю, то найду себя», — пропел баритон.

Сопрано быстро спело фразу из «Someday I`ll Find You»[6], весь хор ответил фразой из «These Foolish Things»[7], а фортепьяно — «Among My Souvenirs»[8].

— «О, Сельма, Сельма, спасибо тебе», — спели хором басы.

— Сельма? — повторила настоящая Сельма.

— Ты. Это песня Большого Флойда, известного гения, посвященная тебе, — ответил Хельмхольц.

— Мне? — удивилась Сельма.

— Тихо, — одернул ее Хельмхольц.

— «Я никогда», — сопрано.

— «Никогда, никогда, никогда, никогда, никогда, никогда, никогда, никогда», — повторил хор.

— «Не скажу», — грохнул бас.

— «Прооо», — сопрано.

— «Щааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааай!» — закончил весь ансамбль.

Хельмхольц замер на последнем аккорде.

— Вот это да, вот это да! — бормотал Большой Флойд, и по его лицу текли слезы. — Кто это придумал?

— Гений, — ответил Хельмхольц.

— Шредер? — спросил Большой Флойд.

— Нет, — сказал Шредер. — Ты.

— Как тебе, Сельма? — спросил Хельмхольц.

Ответа не было. Сельма Риттер упала в обморок.

Бездарь

Была осень, и деревья за стенами школы Линкольн становились того же ржавого цвета, что и голые кирпичные стены в репетиционном зале оркестра. Джордж М. Гельмгольтц, руководитель отделения музыки и дирижер, был окружен футлярами и складными стульями, и на каждом стуле сидел очень молодой человек в нервной готовности продудеть что-нибудь или — в случае секции ударных — что-нибудь отбить, едва мистер Гельмгольтц взмахнет белой палочкой.

Мистер Гельмгольтц, человек лет сорока, который считал свой огромный живот признаком здоровья, силы и достоинства, ангельски улыбался, словно вот-вот выпустит на волю самые изысканные звуки, какие когда-либо слышало ухо человека. Палочка скользнула вниз.

— Блю-ю-юмп! — сказали большие сузафоны.

— Бле-е! — откликнулись валторны.

И корпящий, визжащий, сварливый вальс начался.