Добро пожаловать в обезьянник

— А музыку он любит? Или рисование? Или животных? — спросил Гельмгольц.

— Может, он что-нибудь коллекционирует?

— Знаете, что он любит? — сказал Квинн. — Он любит начищать свои сапоги — забьется куда-нибудь и полирует эти самые сапоги. Ему только и надо забраться подальше от людей, комиксы по всей комнате разбросать, наводить блеск на сапоги и смотреть телевизор — это для него сущий рай. — Он угрюмо усмехнулся. — И коллекция у него была, это точно. Я ее отобрал и выбросил в реку.

— В реку выбросили? — повторил Гельмгольц.

— Ага, — сказал Квинн. — Восемь ножей, там такие были — длиной с вашу ладонь. Гельмгольц побледнел.

— О-о… — у него по спине поползли мурашки. — Для линкольнской школы это новая проблема. Я даже не знаю, как к ней подступиться. — Он собрал рассыпанную соль в аккуратную маленькую кучку. — Хорошо было бы вот так же собрать разбежавшиеся мысли. Но ведь это своего рода болезнь? Так и надо считать, что это болезнь?

— Болезнь? — сказал Квинн. Он ударил ладонью по столу. — Скажите, пожалуйста! — Он постучал по своей груди. — Доктор Квинн уж подыщет ему подходящее лекарство от этой болезни, будьте покойны!

— А какое? — спросил Гельмгольц.

— Пора кончать разговорчики про бедного больного крошку, — мрачно сказал Квинн. — Наслушался он этого от своих попечителей, да и на разных там судах для несовершеннолетних и еще Бог знает где. С тех пор он и стал просто-напросто негодным паразитом. Я ему хвост накручу, я с него до тех пор не слезу, пока он не выправится или не засядет за решетку пожизненно. Другого выхода нету.

— Так, так… — сказал Гельмгольц.

— Любишь слушать музыку? — приветливо спросил Гельмгольц у Джима, когда они ехали в школу на машине Гельмгольца.

Джим ничего не сказал. Он поглаживал усики и бачки, не тронутые бритвой.

— Ты любишь отбивать такт пальцами или притопывать ногой под музыку? — спросил Гельмгольц. Он заметил, что на сапогах Джима красовались цепочки, которые были совершенно ни к чему — зато позвякивали, когда он двигался.

Джим вздохнул, чтобы показать, как ему все опротивело.

— А насвистывать любишь? — сказал Гельмгольц. — Когда притопываешь или насвистываешь, ты как бы подбираешь ключи к двери в совершенно новый мир — и этот мир фантастически прекрасен.

Джим испустил приглушенный вопль диких команчей.

— Вот-вот! — обрадовался Гельмгольц. — Ты продемонстрировал основной принцип игры на медных духовых инструментах. Ведь чтобы извлечь из них дивные звуки, нужно сначала добиться такой вот вибрации на губах.

Пружины сиденья в старом автомобиле Гельмгольца скрипнули, когда Джим зашевелился. Гельмгольц счел это признаком заинтересованности и повернулся к нему с дружеской улыбкой. Но оказалось, что Джим просто старается выудить сигареты из внутреннего кармана своей облегающей кожаной куртки.

Гельмгольц так огорчился, что больше не мог ни слова вымолвить. Только под самый конец, уже заворачивая на стоянку для учительских машин, он наконец нашел подходящие слова.

— Бывает, — сказал Гельмгольц, — я чувствую себя таким заброшенным и так мне все надоест, что, кажется, сил никаких нет это терпеть. Так и подмывает выкинуть какой-нибудь дурацкий фокус всем назло — даже если мне самому потом хуже будет.

Джим мастерски выпустил колечко дыма.

— Но откуда ни возьмись!.. — сказал Гельмгольц. — Но откуда ни возьмись, Джим, приходит мысль, что у меня есть хотя бы один крохотный уголок вселенной, который я могу сделать таким, как хочу, — точь-в-точь таким! Я могу сбежать туда и упиваться торжеством, я как будто вновь родился и все на свете прекрасно.

— Да вы счастливчик, — сказал Джим. Он широко зевнул.

— Верно, так оно и есть, — сказал Гельмгольц. — Мой уголок вселенной — воздух над моим оркестром. Я могу наполнить его музыкой. У нашего зоолога, мистера Билера, есть бабочки. Мистер Троттмен, физик, заворожен своими маятниками и камертонами. Добиться того, чтобы у каждого человека был такой уголок, — пожалуй, самое главное для нас, учителей. Я…

Дверца машины открылась, хлопнула, и Джима как не бывало. Гельмгольц наступил на сигарету Джима и затолкал ее поглубже в гравий, которым была засыпана стоянка.

Первое занятие Гельмгольца в это утро начиналось в группе С — здесь новички барабанили, пиликали и дудели кто во что горазд, и им предстоял еще долгий-долгий путь через группу В в группу А, в оркестр Линкольнской высшей школы — лучший оркестр в мире.

Гельмгольц взошел на пульт и поднял дирижерскую палочку.

— Вы играете лучше, чем вам кажется, — сказал он. — И-раз, и-два, и-три.

Палочка порхнула вверх. И группа С ринулась в погоню за Прекрасным — рванула с места, как заржавленный паровоз, у которого поршни застревают, трубы забиты, клапаны протекают, в подшипниках засохла смазка.

Но к концу урока Гельмгольц по-прежнему улыбался, потому что в душе слышал эту музыку так, как ей предстоит прозвучать в один прекрасный день. Горло у него саднило, он весь урок подпевал оркестру. Он вышел в коридор напиться.