Добро пожаловать в обезьянник

На другое утро раскоряченные, грохочущие грязные машины воплощали в жизнь прекрасную мечту Берта Куинна. Они заравнивали то место позади ресторана, где раньше был холм. Они выглаживали его ровнее, чем бильярдный стол.

Гельмгольц снова сидел в кабинке. Снова к нему подсел Куинн. Джим опять мыл пол. Мальчишка не поднимал глаз, отказываясь замечать Гельмгольца. И совершенно не обращал внимания на мыльную воду, которая прибоем накатывалась на его маленькие узкие коричневые полуботинки.

– Два дня подряд не завтракаете дома, – сказал Куинн. – Что-нибудь случилось?

– Жена все еще в отъезде, – сказал Гельмгольц.

– Кот из дому… – Куинн подмигнул.

– Кот из дому, – сказал Гельмгольц, – а эта мышка уже истосковалась.

Куинн подался вперед.

– Так вот почему вы вылезли из постели среди ночи, Гельмгольц? От тоски? – Он мотнул головой в сторону Джима. – Парень! Ступай и принеси мистеру Гельмгольцу его рожок.

Джим поднял голову, и Гельмгольц увидел, что глаза у него опять как у устрицы. Печатая шаг, мальчик ушел за трубой.

Куинн уже не скрывал злобы и возмущения.

– Вы забираете у него башмаки и даете ему рожок, а я, по-вашему, не должен ничего знать? Я, по-вашему, не начну задавать вопросы? Не дознаюсь, что вы его изловили, когда он громил школу? Паршивый из вас преступник, Гельмгольц. Вы посеяли бы на месте преступления и свою палочку, и ноты, и водительские права.

– Я и не думал заметать следы, – проговорил Гельмгольц. – Просто я делаю то, что делаю. И собирался все рассказать вам.

Куинн приплясывал под столом ногами, и ботинки у него попискивали, словно мыши.

– Вот как? – сказал он. – Ну что ж, у меня для вас тоже есть кое-какие новости.

– Какие? – неуверенно спросил Гельмгольц.

– С Джимом у меня все кончено. Вчерашняя ночь переполнила чашу. Отправляю его туда, откуда он пришел.

– Опять скитаться по приютам? – нетвердым голосом спросил Гельмгольц.

– А это уж как там специалисты решат. – Куинн откинулся на спинку стула, шумно выдохнул и с явным облегчением развалился поудобнее.

– Вы не можете, – сказал Гельмгольц.

– Очень даже могу, – сказал Куинн.

– Это для него конец всему, – сказал Гельмгольц. – Он не выдержит, если его еще хоть раз вот так вышвырнут вон.

– Он ничего не чувствует, – сказал Куинн. – Я не могу помочь ему; я не могу достучаться до него. Никто не может. У него вообще нервов нет!

– Он весь один сплошной шрам, – сказал Гельмгольц.

«Сплошной шрам» вернулся и принес трубу. Бесстрастно положил ее на столик перед Гельмгольцем.

Гельмгольц выдавил улыбку.

– Она твоя, Джим. Я отдал ее тебе.

– Берите, пока не поздно, Гельмгольц, – сказал Куинн. – Она ему без надобности. Променяет на ножик или пачку сигарет, вот и все дела.

– Он пока не знает, что это за вещь, – промолвил Гельмгольц. – Нужно время, чтобы это понять.

– А чего в ней хорошего? – спросил Куинн.

– Чего хорошего? – повторил Гельмгольц, не веря ушам. – Чего хорошего? – Он не понимал, как можно смотреть на этот инструмент, не испытывая восторга. – Чего хорошего? – пробормотал он. – Это труба Джона Филипа Сузы.

– Это еще кто? – тупо моргнул Куинн.

Руки Гельмгольца затрепетали на столе, словно крылья умирающей птицы.

– Кто такой Джон Филип Суза? – сдавленно пискнул он.

Больше он ничего не мог сказать. Слишком грандиозна эта тема, и не по силам усталому человеку приниматься за объяснения. Умирающая птица испустила дух.

После долгого молчания Гельмгольц взял в руки трубу. Поцеловал холодный мундштук и пробежал пальцами по клапанам, словно исполняя блестящую каденцию. Над раструбом инструмента Гельмгольц видел лицо Джима Доннини словно плывущее в пространстве – слепое и глухое! И тут Гельмгольцу открылась вся суетность человека и всех человеческих сокровищ. Он-то надеялся, что за трубу, величайшее свое сокровище, он сможет купить для Джима душу. Но труба ничего не стоила.

Точно рассчитанным движением Гельмгольц ударил трубой о край стола. Согнул ее о столешницу и протянул искореженный кусок металла Куинну.

– Вы ее разбили, – сказал потрясенный Куинн. – Зачем вы это сделали? Что этим можно доказать?

– Я… я не знаю, – проговорил Гельмгольц. Ужасное богохульство клокотало в нем, словно просыпающийся вулкан. А потом, не встречая сопротивления, выплеснулось наружу. – Ни хрена в этой жизни хорошего! – выкрикнул он и скривился, пытаясь сдержать слезы стыда.

Гельмгольц – холм, который умел ходить, – как человек рушился на глазах. Глаза Джима Доннини затопило жалостью и тревогой. Они ожили. Стали человеческими. Гельмгольц сумел донести до него свое послание! Куинн смотрел на Джима, и впервые на его угрюмом, старом, одиноком лице мелькнуло что-то похожее на проблеск надежды.

Две недели спустя в Линкольнской средней школе начинался новый семестр.

В репетиционной оркестранты группы С ждали своего дирижера – ждали, что сулит им их музыкальная судьба.

Гельмгольц взошел на пульт и постучал палочкой по пюпитру.

– «Голоса весны», – сказал он. – Все слышали? «Голоса весны».