Добром-лихом, а добыть надо!

– Интересно, переступит она порог дома или нет… А если не переступит?.. Что они чувствуют? Что такое опасность для них? Почему у людей нет таких качеств? – Николай Николаевич ещё пытался продолжить вечерние посиделки, но глаза его закрывались, он позёвывал как-то устало, прикрывая ладонью рот. – Ну скоро там Саша? Лучше бы я первым пошёл.

Дверь наконец вздрогнула и открылась, Саша словно выбил её; делать что-то тихо он не умел. Пытался, когда папа начинал ворчать, но лучше от этого не становилось, чем больше Саша старался, тем больше шума производил.

– Ну наконец-то… Слон в посудной лавке… В этот раз ты без телефона там сидел? – спросил Николай Николаевич.

– Без телефона. Спокойной ночи, – юноша проскользнул в свою комнату и закрыл дверь.

– Анечка, теперь ты. Зубы, ноги, мордочку…

– Сама знаю. И у меня не мордочка, а лицо…

– Тэ-э-э-кс, сейчас кто-то договорится и в лоб получит.

– Я догадываюсь, кто.

– И я догадываюсь…

– Я тоже…

– Пока вы оба развлекаетесь, я давно бы уже умыться успела. Говорите хоть всю ночь. Но помни, Анечка, я подниму тебя в семь часов, – Елена Николаевна закрыла за собой дверь в ванную.

– Я вовсе не развлекаюсь, а приучаю к порядку барышню.

– А я вся в тебя… Какой ты, такая и я. Я же на тебя похожа.

– Ах ты воробышек мой. Ну за что я эту девчонку так люблю? Вот этого поросёночка грязненького, хрюшечку, свинюшечку свою, – папа обнимал доченьку и понимал, что счастье его вот в ней, в этой девчонке.

– А за что я люблю этого горильчоночка своего пушистенького такого (тело Николая Николаевича было на самом деле покрыто волосами, и грудь, и спина)? – Анечка дёргала своего папочку за щёки, за уши и прижималась к нему.

Из туалета вышла Елена Николаевна:

– Ну всё, можете хоть до утра тут развлекаться, а я – спать. Спокойной ночи.

– Иди умываться, доченька. Почисти свои зубки, бивни. Помой копытца…

– А ты не забудь помыть свой хвостик, шёрстку…

– Тише, а то нас на улицу спать отправят… Умывайся… А-а-а, – Николай Николаевич опять зевнул. – Спать. После наших разговоров точно ужасы приснятся.

* * *

Ужасы не приснились, они где-то задержались, и первые из них добрались к порогу дома семьи Громановских только поутру. Утром из дома первым, как всегда, выходил Саша. Он учился в магистратуре на одном из факультетов Технического университета (когда-то называвшегося политехническим институтом) и параллельно работал в проектном институте; вставал рано, потому что в проектном институте опоздание могло закончиться увольнением. Обычно Саша выходил из дому и шёл по улице, ничего и никого не замечая, – голову чуть склонит набок к левому плечу, это ему по генной линии в наследство от прабабушки досталось, и вышагивает; случалось, он настолько бывал рассеян, что мог пройти в двух шагах от родителей, не заметив их.

Почему сегодня да ещё с утра произошли такие изменения, неясно, загадка. А впрочем, какая разница, только в это утро, выйдя из дома, он задержался у калитки и осмотрелся вокруг. Вот тогда-то он и увидел у стены дома мёртвое тело собаки. Ну да, деревянный штакетник, которым обнесли дерево, с одной стороны был проломан, и тоненькая дорожка крови тянулась в сторону погибшей собачонки. А возле дерева разбросаны уже знакомые куски кожуры с иголками.

– Посмотрите, посмотрите, что там у дерева! – закричал вбежавший в дом и неподдельно взволнованный Саша. – У дерева, точнее, у стены убитая собака… Ибн начал охоту, похоже. Будьте осторожными…

Прокричал утреннюю новость и скрылся. От этой новости даже Анечка проснулась, тут же соскочила с кровати и, кое-как одевшись, выбежала на улицу. Николай Николаевич вышел из туалета с пеной у рта, с пеной от зубной пасты, постоял, раздумывая, а потом, не торопясь, закончил умываться и только после этого, одевшись, вышел за дверь на улицу; Елена Николаевна застелила постель, выключила плиту, где варилась утренняя овсянка, и пошла вслед за мужем. Не то чтобы они вовсе не удивились увиденному, удивились и огорчились, но чувствовалось по всему, что ожидали чего-нибудь эдакого. Все втроём они походили вокруг дерева, посмотрели на убитую собачонку, вспомнили её – бегала в стайке собачьей, злющая такая была; почему-то особенно невзлюбила обитателей именно их дома – издалека, чуть увидев кого-нибудь, начинала лаять.

Николай Николаевич сердился и переживал за своих близких, особенно за дочь. Его-то эта собачонка и укусила первым. Он торопился домой, а она тихонько пристроилась к нему сзади и цапнула за ногу, порвав джинсы и оставив следы зубов на ноге. Произошло это так неожиданно, что Николай Николаевич вскрикнул и, резко обернувшись, увидел оскалившую зубы дворняжку. Он погрозил ей сумкой: «Тэ-экс, псина! Ещё одна такая выходка, и я тебе хвост оторву, уши купирую… Смотреть в глаза, чудовище подзаборное! Эта улица – моя теперь! Ясно?! Не твоя, пугало ты уличное. Вильни хвостом, если понял!»