Доброволец

На пороге стоит Вайскопф, застегнутый на все пуговицы, будто на параде, губы сурово сжаты, лицо белее айсберга.

– Ваше благородие! Господин капитан! Я отказываюсь исполнять приказ! Боевого корниловца…

Алферьев перебивает его с нажимом в голосе:

– Мартин! С глузду съехал?

– Повторяю, я отказываюсь выполнять приказ!

Ротный, отворотясь, холодно замечает:

– Тебе еще никто его не отдал… Будь добр, не обременяй меня всей этой фанаберией.

Вайскопф исполнен решимости ответить, но тут дверь ударяет его в спину, он отшатывается и лупит сапогом все по той же занавеске. Дранц-бамс!

– Кочережка… – выдает Крупин меланхоличный комментарий.

– Денис! Это какое-то недоразумение с нашими штабными… – вдохновенно начинает Карголомский, заходя из сеней.

Все мы, включая Алферьева и Крупина, принимаемся истерически хохотать. С присвистами, подвыванием и хрюканьем.

– Дорогой Денис Владимирович… – побагровев, цедит Алферьев, едва не падая из-за стола.

– Нет, шта-а-а-абные писа-а-ариш-ш-ш-ш-шки… – тянет, захлебываясь, Епифаньев.

– Кочережка! Видите ли, кочережка! – орет Евсеичев.

– Ух-ух-ух-ух-ух, – безостановочно всхлипывает «костромитин».

И даже Карголомский нервно посмеивается, не понимая, в чем дело.

Мы не можем успокоиться минуту, другую… Наконец Алферьев бьет по столу кулаком.

– Все! Пора завершить цирковое представление.

Хохот понемногу затихает.

– С вами, господа офицеры, один разговор. А прочие пришли ко мне напрасно. С вами разговор другой. Все вы совершили со мной вояж от богоспасаемого града Харькова до этой станицы, все вы ветераны, хоть и барбосы. Но еще и нижние чины. Остерегайтесь соваться ко мне с прошениями, я не столоначальник, я офицер!

Посмотрев на наши угрюмые лица, он добавляет:

– В первый и последний раз, калики перехожие, я объясню вам, что к чему. Gonoris causa. В честь ваших стрелковых заслуг. Кстати, довольно сомнительных, комбаттанты.

В хате устанавливается тишина. Мыши нагло скребутся под полом. Ходики грохочут не хуже осадных орудий.

– Итак, герои стрельбы по кочкам, объявляю городу и миру: я был в штабе полка. Устроил им весь тот разговор по душе, какой вы мне тут собирались отчубучить, mes anfants… И получил личный приказ командира полка капитана Щеглова: расстрелять!

Крупин вздрогнул. Как-то странно, крупно, некрасиво вздрогнул. Наверное, некрасивым становится все то, что пребывает в шаге от смерти, а сейчас рядовой стрелок из костромских крестьян, волею судьбы заброшенный в холодную донскую степь на растерзание калибру 7.62, почувствовал, как невидимая бабушка с пустыми глазницами прошла совсем рядом и край ее савана скользнул по щеке.

– Содом и Гоморра! Что они там себе… – начал было Вайскопф, ведь он обладал более твердой волей, чем кто-либо в роте. Но Алферьев оборвал его:

– Молчи, Мартин. Тут дело непростое.

Ротный достал драгоценную папироску и протянул Епифаньеву:

– Раскури-ка мне от уголька, спички тратить не хочется…

Не дожидаясь курева, капитан вышел из-за стола и встал сбоку от Крупина, совсем рядом.

– Скажи мне, калика, не ваш ли разъезд за два дня до того, как я тебя определил в корниловцы, порубил инженерную роту? Четырнадцать трупов, пятнадцатый жив остался, но как – одному Богу известно… Нет-нет! Рожу ко мне поверни! Смотри на меня!

Крупин трясся. Я впервые увидел, как дрожит от ужаса взрослый человек. Притом человек, недавно ходивший в цепи под шрапнельными разрывами, храбрый солдат. Это было как экзотическое природное явление, цунами какое-нибудь: видишь, но не веришь собственным глазам.

«Костромитин» раскрывал и закрывал рот, не в силах произнести ни слова.

– Вижу я, было, – констатировал капитан.

Крупин, набравшись смелости, кивнул.

У меня вырвалось:

– И что же ты?

Он ответил невпопад:

– Я был, был я…

– Что? – резко спросил Алферьев.

– Я там был… но я… не сгубил никоторую душу. Вот вам крест!

Он осенил себя крестным знамением.

– Три месяца ты в боях, воин, и – никого?

Крупин опять кивнул в знак согласия: нет мол, никого.