Доброволец

Лицом он въехал в босые ноги, вяло пошевеливавшиеся метрах в полутора от земли. Отскочив, Андрюша принялся тереть щеки ладонями, видимо, надеясь очистить их от трупной скверны. Пахнуло дерьмом.

– Висельник… – равнодушно заметил Вайскопф. Поднял руку, крепко взялся ею за лодыжку мертвеца и повернул тело так, чтобы стала видна табличка, прикрепленная на груди.

– «Махновский бандит. Казнен по приказу генерал-лейтенанта Кутепова», – читаю я.

– Правильно, – с добродушной основательностью комментирует Вайскопф и отправляется ко второму повешенному.

Тут только я оглядываюсь и понимаю: ни один фонарь на улице не оставлен без висячего украшения.

– Господи… – всхлипывает сзади Евсеичев.

– «Большевик. Партийный. Казнен по приказу генерал-лейтенанта Кутепова». Опять же правильно, – похмельная меланхолия Вайскопфа, судя по голосу, сменяется воодушевлением. – Только массовые расстрелы спасут отечество! Впрочем, виселицы тоже подойдут. Не на каждую же собаку огнеприпасы расходовать…

Третий фонарь, четвертый, пятый… Не везде горит огонь, содержание табличек не разобрать. Черным мусором качается разутая человечина в теплом сумраке весенней ночи. Храбрецы они, эти мертвые люди, или трусы, за дело их казнили, а может быть, за безделицу, какие имена они носили при жизни, в каких чинах служили, теперь знает лишь Отец наш Небесный. Безмозглой, бессердечной сестрице-войне висельники угодны одним: хочет она, чтобы костер ее затушили, только не водой, а кровью. И потребно целое ведро человеческой крови, чуть не дольешь – опять полыхнет. Одна смерть ценится не выше капельки в том ведре. Убит генерал – капелька. Убит герой – капелька. Убит случайный человек – капелька. Убит пехотинец – капелька, казак – еще одна, штабной – еще капелька, сестра милосердия – такая же капелька, ребенок, выскочивший под пулю – капелька тех же размеров, матерый комиссарище – все та же капелька. Злой демон, выпустивший войну на волю, ищет жертв, и люди нескудно жертвуют демону.

Следующий фонарь горит. Вайскопф, повозившись с новым знакомцем, отшатывается.

– Поручик… Шептицкий… Гриша, да ведь мы с тобой… от самого Каменноугольного бассейна… Преданнее тебя нашему делу я никого не видел… Как же ты… тут…

И впрямь: у человечины – погоны на плечах.

– «Грабил мирных обывателей. Казнен по приказу генерал-лейтенанта Кутепова», – читает Евсеичев срывающимся голосом. – Да ведь это бесчестно! Боевых офицеров… за… за какого-нибудь гуся или поросенка!

– Закрой рот, щенок!

Вайскопф качается с пятки на носок, мертво глядя вперед.

– Закрой рот и не смей злословить о деяниях Александра Павловича. Единственный достойный человек из нашей вельможной шушеры. Единственный Марк Красс посреди океана восставших рабов.

– Да вы… – сейчас же вспыхивает Евсеичев.

– Молчать! Молчать… – голос взводного сделался глух и страшен. – Взялись бороться, так надо идти до конца. Кутепов прав. Он и в этом прав. Либо ты остаешься римлянином при любом сложении обстоятельств, либо пожалуй в ярмо-с. Враг у ворот! Да враг, почитай, за воротами… Освинел – на фонарь! Уступил варварской стихии в сердце своем – на фонарь!! Империя жива, покуда хотя бы один ее полководец способен бестрепетно провести децимацию. Перед строем когорт… под императорскими орлами…

Андрюша в запальчивости возражает:

– Да ведь и вас тогда следовало бы! Следовало бы! Вы знаете…

Вайскопф поворачивается к нам, пристукнув каблуком, как на строевом смотре. В руке у него наган.

– Может, и меня, – спокойно отвечает он, поднося револьвер к виску.

Чик! Осечка.

Евсеичев висит на правой руке взводного. Тот перебрасывает наган в левую, но на ней повисаю я.

– Грех же это, грех, грех! Грех, Мартин Францевич! Нельзя! – вопит Адрюша.

Дах-дж-ж! Пуля бьет в брусчатку мостовой. Вав-вав-вавв! – заливаются собаки.

– Нельзя, нельзя, грех! – не отстает Евсеичев.

Дах! Вторая пуля уходит к облакам.

– С кем мы останемся? – кричу я.

Вайскопф трясет головой, словно его оглушили ударом молотка, и башка едва-едва начала отходить.

– Всё! Всё. Всё, я сказал. Кончено…

Мы отпускаем его. Револьвер ныряет в кобуру.

– Христианство всегда казалось мне слишком мягкой религией, молодой человек. Правда, были когда-то пуритане Кромвеля, ходившие в бой, распевая псалмы… Так что не всё потеряно.

И мы пошли, как ни в чем не бывало, по улице мертвецов в сторону центра. А когда Евсеичев, успокоившийся и повеселевший, опередил нас со взводным шагом на десять, Вайскопф сказал мне свистящим шепотом:

– Остались бы с Карголомским. Князюшка неплох. Мне ведь уже все равно… Долг еще держит, а надежда пропала.

26 апреля 1920, дорога от Симферополя на Армянский базар

Устали мы от войны, души наши оббились об нее, да и стесались до самой сердцевины. Никаких сил уж нет. Бредем, угрюмые, чернолицые, тонкую белую пыль запускаем сапогами в долгое странствие. Ветер уносит ее в сторону, марая богатую апрельскую траву, да мутя воду в еще не просохших канавах.