Доброволец

Твой остов прям, твой облик жесток,
Шершавопыльный – сер гранит,
И каждый зыбкий перекресток
Тупым предательством дрожит.

Твое холодное кипенье
Страшней бездвижности пустынь
Твое дыханье – смерть и тленье,
А воды – горькая полынь.

Как уголь дни, – а ночи белы,
Из скверов тянет крупной… крупной…

Она сбилась.

– Ой, что-то не то, как-то там… а!

Из скверов тянет трупной мглой.
И свод небесный, остеклелый,
Пронзен заречною иглой,

Бывает: водный ход обратен… обратен… обратен…

Хмуря бровя, Китти пыталась припомнить ужасающую мертветчину госпожи Гиппиус, однако мертветчина то и дело застревала в ее здоровой натуре:

…обратен… обратен… взвихрясь… вздыхрясь…

Нестерпимо. Сейчас будет про вкипание ржавых пятен, и это – нестерпимо. Я вмешиваюсь в симфонию скрипов каменного костяка почти пародийными строками:

Мне снятся жуткие провалы
Зажатых камнями дворов,
И черно-дымные каналы,
И дымы низких облаков.
Молчат широкие ступени,
Молчат угрюмые дворцы
Лишь всхлипывает дождь осенний,
Слезясь на скользкие торцы…

– Ты издеваешься надо мной? – деловито осведомляется моя собеседница. – И, раз уж на то пошло, кто это?

– Некая Аллегро.

– Отчего некая?

– По-моему, дамская рука чувствуется очень хорошо.

– А по-моему, вовсе не чувствуется! – легонько отомстила она мне.

– И, раз уж на то пошло, да, действительно, издеваюсь. Но легко и безобидно.

Она рассмеялась.

– За какие прегрешения?

– Неужели это был твой Питер? Трупная мгла… Не поверю. Просто у тебя дурное настроение.

– Последнее время дурное настроение гостит у меня по всякий день, задерживаясь от файф-о-клок’а до рассвета…

– Но ведь так было не всегда.

– Полно! Я отвыкла от иных ощущений. А впрочем, лет семь назад я любила совсем другое.

Она замолчала, вслушиваясь в собственную память. Прошла минута, другая…

– Китти, позволь… вот то, что мне ближе:

Благословенные морозы
Крещенские, настали вы.
На окнах – ледяные розы
И крепче стали – лед Невы.

Нежданно-нагаданно Китти встрепенулась и вредным голосом продекламировала:

Каждый день чрез мост Аничков,
Поперек реки Фонтанки,
Шагом медленным проходит
Дева, служащая в банке.

Меня разбирал смех, следующую строфу я прочитал не без труда:

Свистят полозья… Синий голубь
Взлетает, чтобы снова сесть,
И светится на солнце прорубь,
Как полированная жесть.

Она добавила в тон ехидства, хотя, казалось бы, там и без того хватало претыкателных специй:

Каждый день на том же месте
На углу у лавки книжной
Чей-то взор она встречает
Взор горящий и недвижный.

Нет, я не буду смеяться! Не стану. Не поддамся. Ей меня не сбить. Нет. Ни за какие коврижки…

– Не надо хихикать! Гораздо уместнее дочитать это торжественно-прекрасное громокипенье.

– Я вовсе не хихикал!

– Разумеется. Никаких сомнений.

– Я точно не хихикал!

– Разве я спорю? Ни секунды.

– Хорошо же…

Пушинки легкие, не тая,
Мелькают в ясной вышине, —
Какая бодрость золотая
И жизнь и счастие во мне!

В глазах Китти пламенеют две лампады невинности.

Деве томно, деве странно,
Деве сладостно сугубо:
Снится ей его фигура
И гороховая шуба.

– Теперь ты издеваешься надо мной?

– Да! – с простодушным восторгом ответствовала она. – Кстати, дамскую ручку почувствовал?[4]

Только я захотел ответить, как она накрыла мою ладонь своей, поднялась из-за стола и повела к дивану. В течение пяти последних минут я собирался сделать именно это, но робел. Она оказалась решительнее меня… на четыре шага. До дивана, выполненного в пантагрюэлистичном архитектурном стиле, было семь шагов. Четыре Китти проделала, крепко сжимая мою руку и глядя мне в глаза. Потом хватка ее ослабла, а взгляд убежал куда-то в сторону. Она остановилась, но я-то двигался по инерции, поэтому несколько мгновений спустя оба мы очутились на диване в необычной и неудобной позе: наши колени и ладони соприкасались, но тела приняли сидячее положение на максимальном расстоянии друг от друга.