Доброволицы

Мы разошлись по своим местам.

Наутро, особенно тщательно приведя себя в порядок, стали поротно стекаться к месту присяги. Дул ветер. Но вот батальон выстроился. Священник обратился к нам со словом. Сказал, что ему впервые в жизни приходится приводить к присяге гражданок. Говорил о нашем долге перед родиной и что наша верная служба зачтется нам на Небеси.

Наступил торжественный момент. Тишина стояла такая, что, пролети муха, мы услышали бы ее жужжание… «Поднимите правую руку с тремя сложенными перстами и повторяйте за мной! — прозвучал в тишине голос священника. — Клянусь и обещаю…» Мы клялись в верности родине и повиновении начальству. Затем приходили прикладываться к кресту и расписывались.

Занятий в этот день не было, но не было и обычного веселья. Ни песен, ни шуток. Все ходили торжественные, притихшие. То же чувство я испытала в детстве, когда после причастия боялась каким-либо словом или действием осквернить святость свершившегося.

Вечером, когда стали укладываться спать, я говорю: «Ну, товарищи, свершилось! Мы уже с вами не Феклы, Марии или Лукерьи, а солдаты Русской Армии» — и шутя затянула «Солдатушки, браво ребятушки! А где ваши мужья?». И вдруг весь взвод, точно по приказу, грянул в ответ с необыкновенной силой: «Наши мужья — заряжены ружья. Вот где наши мужья!..»

Говорили, что Временное правительство дало разрешение на формирование второго батальона и маршевых рот. Со временем батальон должен был развернуться в 1-й Петроградский женский полк. Поручик Сомов видел рисунок нашего будущего знамени: белые лилии, икона Богоматери и соответствующие надписи. Знаменосцем назначалась наш фельдфебель Мария Кочерешко, георгиевский кавалер 3-й степени. Барабанщиком — цыганка, до поступления в батальон бившая в тамбур в каком-то оркестре. Шли последние приготовления. Выдавалась амуниция, зимние вещи. Для нашего Пуделя снимали специальную мерку, да и для нас брюки шили короче и шире в бедрах, так как в мужских штанах мы проваливались до подмышек, но на бедрах они сидели, как лайковые перчатки.

На фронте нам отводился участок под Двинском, между Пятигорским ударным батальоном и юнкерами, кажется, Северного фронта. Шла усиленная подготовка по ведению наступления, колке чучела и т. д.

В свободное же время жизнь текла своим чередом. Как-то доброволица Хасиева рассказала историю своего замужества. «Я влюбилась в кавказца Хасиева. Но когда он попросил моей руки у родителей, то они отказали, находя, что для меня, невесты с приданым, он неподходящая пара. Так я, не долго думая, сбежала и тайно повенчалась. Им ничего не оставалось, как примириться с фактом и нас простить».

Тут же сидела и отделенная Репкина. Я о ней упоминала — лучший стрелок и запевала. Но до чего она была неказиста! С выдающимися скулами, оттопыренными губами, ходила, как обезьяна, загребая руками и подаваясь вперед. Приехавшая одной из первых, обучившись поворотам и маршировке, как и другие, она была приставлена для обучения новобранцев. Попав в учебную команду, по окончании ее была назначена отделенным, хотя на эту должность были и более достойные. Вагина ее прозвала «ташлинский мужик» (Ташлин — деревня, мужики которой славились своей косолапостью и тупостью). И вот, услыхав рассказ Хасиевой, наша Репочка решила не ударить лицом в грязь. Выговор был у нее на «о».

— А ко мне тоже сватался поручик. Красивый да богатай…

— Что же вы не вышли замуж?

Она скромно опустила глаза в землю и губы сложила «сердечком»:

— Да ня знаю, чего-то не захотелось…

— Я знала ее жениха. Был не только офицер, но и унтер-офицер, — подмигнула одна из слушательниц.

— Не, право слово, офицер, и с погонами…

— Неужели? — удивленно воскликнула другая.

— А я думала — с хвостом!..

— Да ты что из меня дуру строишь, думаешь, вру?

— Не обижайте, товарищи, нашу Репку, — примирительно проговорила другая. — Она славная девушка. А кому не хочется если не иметь, то хоть помечтать о женихе?

— Вот уж правду говорят, что «дураков не сеют, не жнуть, а сами ростуть».

— Видно, и нашу Репку выдернули из той же грядки, — тихо, чтобы она не услыхала, проговорила курносенькая А.

Недели, кажется, за три до выступления на фронт, назначенного на 26 октября, поручик перед строем объявил о производстве взводных в старшие унтер-офицеры, отделенных — в младшие унтер-офицеры и несколько рядовых в ефрейторы, и закончил словами: «Во всех ротах и командах нашивки будут нашиты сегодня, но моя рота получит их в день выступления на фронт». Может, это было сделано с целью поднятия духа при отъезде на фронт, но было обидно, что мы их не получили сразу. Кто из военных не помнит, как торопились молодые офицеры прицепить лишнюю звездочку, а нижние чины нашивку?

Завелась у нас и ротная собака, сопровождавшая нас на все ученья. Но однажды на стрельбище, подбежав к мишеням, она была ранена. Услышав визг, поручик приказал доброволице: «Добейте ее прикладом!» Та, подбежав, ударила, но недостаточно сильно. Раздался за душу хватающий визг. «Не надо, не надо!» — послышались крики. Но пес издох.