Добровольцы

Шли в Управленье разговоры:
Кайтанов — он такой-сякой,
Поспорит и дойдет до ссоры,
Не ценит собственный покой.

Набрался мудрости на войнах,
Разнес проект в один момент.
Им инженеры недовольны,
Обижен член-корреспондент.

Однако он работник дельный,
Имеет несколько наград…
Пускай на факультет туннельный
Учиться едет в Ленинград.

А как его семья? Теплову
Со стройки отпустить нельзя.
Но разлучаться им не ново,
Привычно, я б сказал, друзья.

Пускай они решают сами,
Но вуз ему необходим.
А Ленинград не за горами,
И все условья создадим.

Все ясно, не к чему придраться,
И выдан проездной билет.
Так стал Кайтанов ленинградцем
По крайней мере на пять лет.

Я захожу к друзьям старинным,
Но Лелю нелегко застать.
С кайтановским подросшим сыном
Придется посидеть опять.

Мальчишка здорово рисует,
Про все, как взрослый, говорит,
Его Вьетнам интересует
И что такое Уолл-стрит.

От папы вести слишком кратки,
Он пишет: очень трудный год,
Да телеграмму: «Все в порядке» —
Раз в две недели маме шлет.

У дяди Славы перемены:
Он приезжал прощаться к нам,
Он служит где-то возле Вены,
И тетя Таня тоже там.

…Мне не собрать друзей далеких,
Но буду с ними я везде.
Так помнят реки об истоке,
Так помнят птицы о гнезде.

И выпал мне отъезд нежданный.
Экспрессом «Красная стрела»,
И ночь в пути, и день туманный
Сквозь рябь вагонного стекла.

В купе сосед, профессор бойкий.
Зайти ехидный дал совет
В квартиру Пушкина на Мойке,
Чтоб знать, как скромно жил поэт.

Но, времени имея мало
На поучительный досуг,
Я сразу бросился с вокзала
Туда, где учится мой друг.

Как раз звонок по-детски звонок.
И странен всем, как в мае снег,
Среди мальчишек и девчонок
Седоголовый человек.

Кайтанов! Лапы мне на плечи
Кладет он грузно. «Здравствуй, друг!»
Я ощущаю легкость встречи,
Родную тяжесть этих рук.

«Ну, что там Славик? Как там Леля?
Письмо? Давай его сюда!
Сегодня с лекции на волю
Сбегу, — невелика беда».

И мы шагаем с ним проспектом,
Как жизнь, широким и прямым,
Сто раз поэтами воспетым,
С далеким шпилем золотым.

Минуем строгие кварталы,
Не клеится наш разговор…
Но вот навстречу самосвалы,
И виден во дворе копер.

Для нас нет зрелища дороже,
Для нас нет выше красоты:
«Смотри! Метро здесь строят тоже,
Хотя ужасные грунты».

«Ты где живешь?» — «Снимаю угол».
«Пойдем к тебе?» — «Не по пути!»
Ужели он не хочет друга
В свою обитель завести?

Мне это показалось странным.
Ну что ж, на нет и нет суда.
Пахнуло чадом ресторанным.
«А может быть, зайдем сюда?

Вон в глубине свободный столик,
Студент не прочь бы коньячку».
В задорных разговорах Коли
Улыбка прятала тоску.

Но, не назвав ее причины,
Он еле совладал с собой.
Не любят говорить мужчины
О том, что может стать судьбой.

Лет через шесть в степях за Доном
Услышал я его рассказ,
Но, споря с времени законом,
Передаю его сейчас.

Отличный угол снят был Колькой:
Славянским шкафом отделен,
Был со столом, с походной койкой
Дворец студенческих времен.

Хозяйка постояльцу рада:
Зимою страшной у нее
Всех близких отняла блокада,
Оставив горе да жилье.

А как зовут ее? Не важно,
И разве вам не все равно?
На лампе абажур бумажный,
И в комнате полутемно.

Я знаю поколенье женщин,
Которые живут одни,
Достойные любви не меньше,
Чем те, кто счастлив в наши дни.

Заботливы ее вопросы.
Все вечера они вдвоем…
Она свои тугие косы
Завяжет золотым узлом

И сядет рядом, пригорюнясь,
Сомкнув кольцо округлых рук.
Нет, это, кажется, не юность,
Вы поздно встретились, мой друг!

Не очень громко, безыскусно,
Сбиваясь часто, — ну и пусть! —
Она стихи поэтов грустных
Читает Коле наизусть.

Но в этом нету вероломства:
Ведь он до рокового дня
Из всех поэтов (по знакомству)
Читал лишь одного меня.

И вспоминает виновато
Он свой московский непокой:
«Повадка Лели угловата,
И нет в ней тайны никакой?..

А наше первое свиданье
У лунных просек на виду,
И комсомольское собранье
Тогда, в тридцать седьмом году,
И в сорок первом расставанье,
Преодолевшее беду?..»

Все тоньше память жизни прежней,
И вот уже она — как нить.
Любовь ее все безнадежней,
И надо что-нибудь решить,

Иначе этот взгляд печальный,
Где тьма как свет и свет как тьма,
Где встреча длится, как прощанье,
Сведет с ума, сведет с ума.

Но голосом глухим, как эхо,
Хозяйке говорит жилец:
«Я в общежитье переехал,
Прости меня. Всему конец».

И зубы стиснуты до боли,
Так тяжко на душе. Но он
Не зачеркнет второй любовью
Все то, во что навек влюблен!

Пускай всегда хранится в тайне
То, что на берегу донском
Мне позже рассказал Кайтанов
О подвиге своем мужском.

Нет, вовсе не о той победе,
Которой хвастают хлюсты,
А о рожденном на рассвете
Высоком чувстве чистоты.