Добрые слуги дьявола

Именно из-за этих карамельных глаз и латиноамериканской любезности, шедшей от самого сердца, Лили стала сниться писателю. А ведь у него уже давным-давно не было никаких снов или по крайней мере никаких новых, а это все равно что вообще ничего не видеть. Однако чем можно объяснить то, что чувствовал писатель в последнее время в кончиках пальцев и в желудке, когда сталкивался с этой девушкой на лестнице? Это болезненное покалывание и прибавлявшийся к нему потом горький привкус выводили Паньягуа из равновесия совершенно против его воли. Затем неприятное ощущение превращалось в высоковольтное напряжение и, поселяясь у него меж пальцев ног, вызывало такую мучительную боль, что Паньягуа начинал спотыкаться и вынужден был изо всех сил держаться за перила, чтобы не скатиться вниз по лестнице. «Проходите, сеньорита, не хочу вас задерживать», — говорил Паньягуа с побелевшими от напряжения суставами и спрашивал себя: «Что, черт возьми, со мной происходит? Ну и ну, Грегорио Паньягуа, кто бы мог подумать, в твои-то годы… ты всю жизнь сторонился женщин и вдруг совершил сразу две глупости: сначала взялся за сомнительную работу, а теперь еще и это. Почему тебя всегда тянет к запретному? Это все твоя непростительная сентиментальность. Сказать, что я думаю о тебе, таком начитанном и знающем столько умных цитат? Думаю, что твоя жизнь похожа на историю, рассказанную — нет-нет, не идиотом, не пытайся меня перехитрить, — а пьяным стенографистом,пропускающим и слова, и целые строки, так что в его рассказе ничего нельзя понять…»

Да, да, все эти упреки самому себе Грегорио Паньягуа произносил вслух. Он уже давно привык разговаривать сам с собой — другого собеседника не было.

«Что все это значит? — спрашивал себя Паньягуа, удивленный этим чувством и тем, что оно совпало с другой встречей, о которой он не хотел даже думать (опять пьяный стенографист пропускает строчки). — Почему, едва вернувшись в свой город, ты ввязался подряд в обе опасные истории? Связаны ли они между собой или просто вторая (интерес к этой красивой девушке) — нечто вроде легких колебаний, предшествующих землетрясению, вроде струйки дыма, предвещающей извержение вулкана, который считали погасшим?» Паньягуа ничего не понимал, именно поэтому его так удивляла слабость в коленках во время встреч с Лили на лестнице, когда девушка чинно здоровалась с ним, произнося слова со своим восхитительным, как перуанское безе, акцентом.

Однако Паньягуа даже не пытался идти в отношениях с Лили дальше приветствия. Он восхищался ею издалека — осторожно, как лелеют мечту, оберегая, чтобы она не рассыпалась от соприкосновения с грубой реальностью. В то же время Паньягуа мечтал о ней, и эти мечты вызывали в нем сладкую боль: старость и внешняя непривлекательность были слишком вескими основаниями, чтобы не приближаться к Лили, тогда как он всем своим существом жаждал прикоснуться к ней, ощутить по крайней мере запах сладостей или (как дерзки мечты!) провести своим языком по губам девушки — так, как делал сейчас Вагнер. «Как здорово ты целуешься, котик, смотри, смотри, у нас с тобой одинаковые глаза — желтые-желтые». Теперь Паньягуа был уверен в том, что это был дым другого,далекого вулкана, пробуждения которого он желал меньше всего на свете.

Да, лучше Паньягуа не знать об этих похождениях своего кота — они привели бы его в негодование. Но, к счастью, он не видел, как Вагнер, этот навязавшийся ему кот, слизывал с губ Лили легкий след кондитерского крема и смотрел на нее своими необыкновенными глазами, а девушка целовала и ласково щекотала его до тех пор, пока эту сцену не прерывал повелительный материнский голос:

— Нет, чем это ты тут занимаешься, дочка? Хочешь, чтобы все мы по миру пошли? Гони отсюда этого кота, а то, смотри, обнаружит нас консьержка, и все окажемся на улице.

Только в десять вечера кот снова появился в квартире Грегорио Паньягуа. Писатель к тому времени уже запечатал сургучом предназначенные для Мартина Обеса папки, содержавшие инструкции на ближайшие дни. В качестве последнего штриха он с гордостью поставил на них красивую печать, изготовленную по его заказу. Это был знак в виде длинного изящного пера, с которым изображают Мефистофеля на старинных иллюстрациях в книгах, рассказывающих легенду о докторе Фаусте. Паньягуа любил быть безупречным даже в мелочах, не важно, какой ценой. Он прекратил работать и вдруг почувствовал себя очень уставшим. «Ничего удивительного», — сказал он себе. Ведь вчера опять из-за этой работы пришлось провести ужасную бессонную ночь в одной из этих отвратительных таверн — кабаре или bo^ites de nuit— черт знает, как они сейчас называются, но это был настоящий кошмар. Несмотря на то что посетителями заведения были люди старше сорока, там звучала оглушительная музыка, на его вкус — совершенно бессмысленный грохот. «Люди не хотят мириться с тем, что стареют, — подумал он, но тотчас отогнал от себя мысль, слишком тяжелую для его уставшего ума, — подумаю об этом в другой раз».