Добрые соседи

Что брови… нарисовать недолго. И прятать их, рисованных, не стоит. Напротив. Если что она и поняла, так это одну простую вещь: прятать что-либо от коллег бессмысленно. А потому волосы она зачесала гладко, собрав в обыкновенную гульку, которую украсила доставшеюся от бабушки заколкой. Заколка была хитрой, позолоченной и с зачарованными бубенчиками.

За нее Эвелине предлагали пятьдесят рублей.

И очень недовольны отказом остались.

Пускай.

Подумалось, что стоило бы такси вызвать, но… денег почти не осталось. Заплатили за прошлый месяц скудно, премии выровняв, мол, всем по справедливости. И главное, никто-то и слова не сказал против этой справедливости и того, что отчего-то Савельевой, которая новому худруку отказывать не стала, а проявила должное понимание, эта справедливость не коснулась.

Шубу Эвелина тоже бабкину взяла, пускай не соболью, похуже, из темной гладкой норки, для которой определенно было еще не время – осень только-только началась – но уж слишком ей хотелось досадить им. Всем тем, кто сам ни на что не способен, кроме как за спиною шипеть.

Вот так, в шубе и с бубенчиками в волосах.

С перстнями, про которые бабушка ворчала, что вовсе они даже поддельные, копеешные, с обидою своей и поехала в трамвае.

На нее косились.

Кто с восхищением, кто с завистью, но больше с недоумением.

Зря она, наверное. В трамвае пришло понимание, что нужно было бы иначе одеться, поскромнее. Что, может, многие беды Эвелины не от других происходят, а от ее характера поганого. Но не поедешь же переодеваться?

Поздно.

И оставалось лишь голову держать высоко.

– А, явилась, – Прокофьевна, служившая при театре едва ли не с царских времен, к появлению Эвелины отнеслась без должного пиетета. Впрочем, пиетета она не испытывала даже перед директором театра, не говоря уже о людях прочих. С другой стороны, при всем том была она женщиною не злой, без подлости, но даже напротив, местами весьма жалостливой. – Искали тебя.

– Кто?

Эвелина покосилась на часы.

Нет, не опоздала.

Даже на грим время останется, хотя сегодня по плану репетиция на черную, без грима.

– Так… сам, – стальные спицы в руках Прокофьевны качнулись, потревожив клубок шерстяных ниток. – Трижды прибегал. Наскипидаренный…

Клубок был сунут в стеклянную банку, откуда сбежать и не пытался. Нить от него тянулась к носку, который Прокофьевна вязала столько, сколько Эвелина себя помнила.

Вот же…

Новость не обещала ничего хорошего.

– Шубу вот повешу…

– Сюда давай, – Прокофьевна ткнула пальцем на тумбу, заменявшую ей стойку. – А то еще попортят… эх, девка, девка, когда ж в твоей голове ума-то прибудет?

Вопрос был исключительно риторическим.

– Нечего гусей голым задом дразнить.

– Спасибо, – тихо произнесла Эвелина, скидывая шубу, которая тотчас исчезла в тумбе. А ведь гляделась тумба не такой и большой. Прокофьевна лишь рукой махнула, мол, что с тебя, болезной, взять-то.

Но неожиданно этот разговор успокоил.

И сил придал.

Выгонят?

Пускай.

Эвелина найдет себе занятие… пусть она ничего-то не умеет, кроме пения, но… она не станет унижаться. Бабушка никогда, и она тоже… и…

– Ах, дорогая моя, – голос Макарского был сладок, что патока. И поневоле Эвелина насторожилась. – А я уж заждался, право слово… но красивой женщине можно… красивую женщину не грех и обождать.

Рассеянный взгляд его застыл на лице Эвелины и почудилось в этом самом взгляде предупреждение.

– Мне кажется, я не опоздала, – Эвелине удалось улыбнуться вот так, легко, будто ничего-то не происходит, не происходило и никогда-то не произойдет.

Да и вовсе, право слово, какие могут быть потрясения в волшебном мире театра?

И при посторонних.

– Отнюдь, Эвелиночка, отнюдь. Вы как всегда пунктуальны… просто удивительное качества… наша Эвелина преисполнена… просто переполнена талантами.

Он мерзковатенько хихикнул. И Эвелина поняла, что, вероятнее всего, искать новую работу придется куда раньше, нежели она предполагала. Столь отвратительно угодлив Макарский делался лишь, имея дело с людьми, коих он полагал не просто стоящими выше, но и опасными, способными навредить или же, напротив, поспособствовать его, Макарского, карьере.

И стало быть, не простит отказа.

А отказать придется.

Эвелина оперлась на руку и шагнула в кабинет, из которого пахло сигаретами и коньяком.

– Знакомьтесь, Матвей Илларионович, эта наша звезда… наш талант… – Макарский закатил глаза, правда, было не понятно, кем именно он восхищается, Эвелиною ли или же этим самым Матвеем Илларионовичем, расположившемся в кабинете Макарского так, будто бы полагал этот кабинет своею собственностью.

Взгляд Эвелина выдержала.

Ко взглядам она привыкла, и отнюдь не только восхищенным. Восхищались ею лишь на сцене, издали, а стоило приблизиться и…

…этот хотя бы не облизывал.

Военный.

Определенно военный и дело даже не в форме, но в том, как сидит она, выказывая немалую привычку эту самую форму носить. И поставь вот этого, с генеральскими погонами, рядом с Витюшей Костромским, который уж пятый год кряду играет генералов, отчего возомнил себя если не гением, то близко, сразу станет понятно, кто настоящий.

Нельзя сказать, чтобы красив.