Добрые времена

— Всем все ясно? Видите, как полезно слушать диспетчерский час. Знаем, где сейчас узко на заводе, а кто впереди. Василий, пойдешь к автоматчикам, возьмешь интервью у Новицкой. Вот баба! За три года из цеха игрушку сделала.

— А Романа, может, в литейку послать? — предложил ответственный секретарь.

— Нет, ты сам туда топай, — сказал Николай Иванович. — В литейке такие зубры сидят, враз нашему отроку мозги затуманят. Пусть уж пока культурой занимается. А я иду в партком, возьму последние решения. Не теряйте времени, товарищи...

Неожиданно поступательный порыв работников редакции затормозил Холодковский, бесцеремонно, без стука вошедший в кабинет редактора и безмолвно опустившийся на первый попавшийся стул. Холодковский был, бесспорно, фигурой примечательной. Никто не мог с уверенностью сказать, сколько ему лет — то ли пятьдесят, то ли семьдесят. Худой, с огромным носом, глубоко посаженными и всегда горящими глазами, с взъерошенными густыми волосами, которые контрастировали с десятком жалких волосков на подбородке, долженствующих, видимо, изображать бороду, Холодковский с великолепным пренебрежением относился к своему наряду. Постоянно засаленный галстук был завязан криво, обшлага пиджака и выглядывающей сорочки обтрепаны, шнурки на ботинках находились неизменно в развязанном состоянии. Холодковский ходил какими-то странными рывками, сильно наклонившись вперед, будто сопротивлялся порывам ураганного ветра. Говорил он раздельно и лаконично, красивым звучным басом, однако понять его было трудно, особенно новичку.

Холодковского любили на заводе. Он — изобретатель. Собственно, числился Холодковский расчетчиком конструкторского бюро. Но к своим прямым обязанностям относился очень неровно. Его просто не хватало на то, чтобы долго заниматься одним делом. Хотя все утверждали, что расчетчик он гениальный. Однажды, когда заводу был дан срочнейший заказ на новый станок, главный конструктор заявил, что по нормам, при полной загруженности всех работников КБ только этим заказом, понадобится как минимум три месяца. Тогда Борис Алексеевич вспомнил о Холодковском и пригласил его к себе. После беседы Холодковский забрал папку с заказом, ушел домой, а через трое суток с воспаленными от бессонницы глазами пришел к директору и положил на стол все расчеты.

Вдобавок ко всему Холодковский был полиглотом, знал пятнадцать языков. Из его карманов вечно торчали листочки — переводы текстов, которые присылались ему из Центрального патентного бюро.

Несомненные достоинства Холодковского уравновешивались не менее замечательными недостатками. Во-первых, он был чудовищно рассеян. Он мог запросто потерять какой-нибудь важный документ, запереть сотрудников, выходя из комнаты, сесть мимо стула. Во-вторых, его без конца осеняли идеи. Причем самые разные. Наряду с интересными и вполне здравыми абсолютно фантастические и невыполнимые. И, наконец, он был холостяк, что крайне нервировало женскую часть коллектива, тем более что ходили слухи, будто Холодковский чудовищно богат, поскольку обедать постоянно забывает, а ест только сушки, костюмов не покупает, в рестораны не ходит. Однако все попытки женить его оказались напрасными. Холодковский с дьявольской интуицией каждый раз начинал избегать тех дам, которые строили относительно него матримониальные планы. Рассказывали, что в далекой юности он был несчастливо влюблен и поклялся до гробовой доски не жениться. Но это было, вероятно, уже из области фантазии романтически настроенных женщин.

Сейчас он сидел, наклонившись вперед, перед столом редактора и трагически молчал.

— Что случилось, Пимен Нефедович?

— Пимен в обозе! — с надрывом в голосе заявил Холодковский.

— Почему «в обозе»? — поднял брови Николай Иванович.

— Смеются, не понимают, угнетают!

— Кто?

— Молодежь. Наша смена!

Самсонов заулыбался:

— Конечно, и будут смеяться, если ты чушь предлагаешь!

— Чушь?!

— А разве нет? Мне рассказывали, будто ты в отделе на собрании внес рационализаторское предложение: чтобы поднять производительность труда, сотрудникам работать дома. Было?

— Ну и что? От своих слов не отказываюсь. Зачем в самом деле нерационально время тратить?

— Какое время?

— На завод идти и обратно. А некоторые еще и в обеденный перерыв бегают. На это минимум час-полтора уходит. Сколько можно сделать!

— Кто же контролировать будет, что ты делаешь?

— А! Вот в этом и корень зла. А мы еще говорим о сознательной дисциплине труда!

— Позволь, позволь, — вмешался Василий Федорович. — Ну, допустим, все сознательные. А кульманы — что, с завода тащить? А техническую библиотеку? А связь с цехами? Нет, не продумал ты свою идею, Пимен, и стал объектом насмешек.

Холодковский упрямо тряхнул головой.

— Ну и пусть! Просто завод еще не дорос до моих идей. Вот с конвейером, например.

Василий Федорович насторожился:

— А что с конвейером?

— А помните, я писал заметку, где предлагал ликвидировать наши сборочные цехи, сделать один, но с конвейерной сборкой? Так ведь не напечатали.