Добрый мен

Едва коснувшись ладонями моей талии, Владимир кладёт их на раковину по обе стороны от меня. А я завороженно наблюдаю за колышущимися от его горячего дыхания фиолетовыми волосками на своём виске, когда он заглядывает через плечо.

Киваю и разворачиваюсь.

— Садиться? — спрашивает он, опережая событие.

— Садись, — киваю я. — Хотя… нет. Постой. Ты высокий и мне будет неудобно снимать старые бинты.

— Я вижу, ты не первый раз это делаешь. Я прав?

— С чего ты так решил? — выгибаю бровь, и улыбнувшись уголком губ, беру в руку ножницы.

Догадливый какой…

— Ты слишком безжалостно режешь на мне бинты, — ухмыляется он.

— Ты прав. У меня есть фельдшерское образование.

— Хм… а почему не пошла учиться дальше?

— Зачем? — равнодушно спрашиваю я. — Я выбрала для себя более творческий путь.

— И какой же, если не секрет? — прищуривается мужчина.

— Грубая работа, — говорю я, проводя пальцами по его левому плечу с изображением парашюта и надписью «НИКТО КРОМЕ НАС».

— И как это понимать? — хмыкает Владимир.

— Я тату-мастер, — гордо отвечаю я.

— А-а-а, — выдыхает, — Это у меня с армейки ещё… Прапор тот ещё тату-мастер был, — посмеивается он.

— А это откуда? — задумчиво провожу линию вдоль зажившего шва на правой руке, идущего от кисти до самого локтя.

Мужчина чуть заметно вздрагивает, когда я всё-таки касаюсь подушечками пальцев участка кожи на его запястье.

— Хорошо, что не оторвало, — хмыкает он. — Отделался лёгким испугом и почти ничего не чувствующим мизинцем, — крутит он перед собой раскрытую ладонь. Пустяки…

— Ты воевал? — тихо спрашиваю я, а у самой сердце кровью обливается. Мой брат погиб на войне.

— Я служил в спецназе… Давай не будем сейчас об этом… Ладно? — выдыхает он, сживая в кулак поврежденную правую руку. — Лучше скажи, что там? — кивает на свою рану, когда я, размочив перекисью присохший к ней бинт, снимаю повязку.

И я только сейчас замечаю огромную гематому на его левом боку и…

— Шов немного разошёлся. Кровь остановилась. А рану я сейчас стяну пластырем.

— Ты моя спасительница, — улыбается Владимир.

Кажется, его действительно порадовала новость, что не придётся ничего снова зашивать.

— Присядь, пожалуйста, — прошу я, чтобы перекинуть бинт через его плечо и сделать еще несколько витков вокруг торса.

— Да, моя фиолетоволосая нимфа! — улыбается Владимир.

— Не поняла… Что за сарказм, м? Тебя не устраивает цвет моих волос?

— Нет, что ты? — ухмыляется здоровяк. — Мне очень нравится. Он такой… такой необычный.

— То-то же! — победоносно выдаю я. — Теперь готово… Ай!

Мужчина обхватывает мою талию руками и приживает к себе.

— Спасибо! — выдыхает он в мои губы перед тем, как накрыть их своими.

От его поцелуя кружится голова. Чувствую себя пушинкой в его руках, когда он подхватывает меня, несёт, а затем усаживает на что-то твёрдое.

Распахиваю глаза.

Стиральная машинка.

— Что ты… — только и всего успеваю сказать я перед тем, как мои мысли разлетаются перепуганными птицами.

Мозг говорит: «Пока!», отпуская тело в свободное плавание, когда его большие ладони начинают терзать мои соски под тонким вязаным джемпером, когда сжимают ягодицы до сладкой боли, когда в мою промежность упирается отнюдь не ствол крупнокалиберного оружия. Его алчные губы исследуют изгиб моей шеи, а зубы царапают нежную кожу и даже слегка прикусывают.

Осознание, что всё происходящее неправильно, что так быть не должно, выстреливает в мозг запоздалой пулей.

Я разрываю поцелуй и мотаю головой:

— Нет, Вов, не надо… — выдаю тихо, будто сама не верю в то, что говорю.

Мужчина целует меня снова и снова. Он не слышит или просто не хочет слышать меня. Его руки на миг застывшие, вновь оживают. Они поглаживают, мнут, подталкивают так близко к краю, что я вот-вот сорвусь в эту бездну и растворюсь в ощущениях, наплевав на остатки гордости.

— Шарапов, остановись! — на этот раз более громко и уверенно говорю я. — Стой! Отпусти меня!

Сосед отпускает, отступает на шаг и смотрит на меня в упор, тяжело дыша.

— Уходи! — хрипит он. — Живо!

Я на миг замираю, пораженная таким резким ответом, но быстро взяв себя в руки, заставляю свою размякшую тушку стечь на пол.

— Прости! — голос мой шелестит будто опавшая листва на ветру.

Я выбегаю из ванной, даже не посмотрев на него. Боюсь. Не знаю, его или себя. Или того, что, увидев его мощную сгорбленную фигуру, а именно таким он мне сейчас представляется, не смогу уйти.

Пока обуваюсь, краем глаза замечаю Зевса, который поднявшись со своей лежанки провожает меня взглядом и словно говорит: «Уже уходишь?»

— Пока, Зевс, спасибо тебе! — говорю сдавленным от слёз голосом.

Хватаю в охапку куртку, рюкзак и щёлкнув автоматическим замком, выбегаю в тамбур, а затем на лестничную клетку.

Двадцать пять, всего двадцать пять грёбаных напольных плиток и вот она — дверь родного тамбура. За ней я спрячусь ото всех, от него, от своего стыда и смогу сохранить хотя бы каплю собственного достоинства.

От лица Владимира…

Слышу лязг замка и звук захлопывающейся двери.

Ушла.

Злюсь на себя. На неё злюсь. На всю ситуацию в целом.