Добрый мэр

Внутри дома стоят огромные уютные кожаные диваны, за огромные деньги вывезенные из лондонских клубов, где их целое столетие обкуривали дорогими сигарами (а порой обливали бренди) английские джентльмены. Пол устилают яркие афганские ковры. Двойные двери с резными стеклами, заключенными в золоченые рамы в стиле рококо (похищены из «Золотого ангела») ведут из гостиной прямо в спальню. Стены спальни оклеены обоями с узорами из пышных роз, а окна укрыты многослойными шторами из муслина, чтобы смягчать ярость летнего солнца. Засидевшись однажды над равиоли, они решили, что постельное белье должно быть из белого хлопка, и отобрали набор простых строгих скатертей для обеденного стола. Хрусталь, постановили они, не нужен. Агата взяла со столика кофейни высокий узкий стакан из толстого прессованного стекла. Лучи солнца, проходя сквозь него, приобретали зеленоватый оттенок. После двадцати лет ежедневной мойки стенки стакана поцарапались и истерлись, и теперь напоминали кусочки морского стекла на берегу.

— Вот какое в Далмации будет море, — сказала Агата. — Нам нужны именно такие стаканы. К чему нам затейливые фужеры? Нам нужны стаканы, которые будут подскакивать, если их уронить на пол — только побольше, чем эти, чтобы вмещалось больше вина. Я собираюсь лежать в ванне долго, очень долго.

Представив себе Агату, лежащую в ванне, нарисовав в воображении, как вода дрожит и завивается в водоворотики вокруг ее бедер, грудей, живота, Тибо вздрогнул от сладостного волнения. Вечером того дня он зашел в аптеку и купил для нее упаковку ароматного мыла.

По вечерам Агата готовила у себя на Александровской улице мужскую еду, чудесные яства, а утром приносила их на работу в эмалированном контейнере или в горшочках, которые в трамвае держала на коленях. Отдавая их Тибо, она говорила: «Съешьте это», или: «А вот вкусный суп», или: «Попробуйте этот пирог. Вы совсем не заботитесь о себе».

Вечером, когда Агата стояла у плиты и думала о Тибо, он сидел у себя на кухне, ужинал и думал о ней. Вечером, садясь за стол, чтобы съесть приготовленные ею кушанья, Тибо размышлял, помнит ли она те свои слова о еде и о любви. И открывал вечернюю газету.

Вечером, переливая суп в чистый горшочек, который Тибо вернул ей утром, Агата размышляла, помнит ли Тибо ее слова о еде и любви. И выливала остатки в тарелку Стопака.

И это значило, что каким-то непостижимым образом они все время были вместе, и на работе, и дома; и при этом они все время думали: «Это должно случиться».

Они шли под руку по Замковой улице по направлению к «Золотому ангелу» и думали: «Это должно случиться сегодня».

На обратном пути они спешили пересечь продуваемую ледяным ветром Ратушную площадь и думали: «Это должно случиться сейчас».

Каждый вечер, стоя у раковины в пустой кухне, Агата говорила себе: «Это должно случиться завтра».

Вытирая полотенцем свежевымытую тарелку, в которой Агата передала ему пирог, Тибо шептал: «Я знаю, это случится завтра».

В долгие выходные, когда обедов в «Золотом ангеле» не было, они бродили по рыбному рынку, часами разглядывали витрины универмага Брауна или бесцельно разгуливали по парку имени Коперника, надеясь, что могут случайно (по чистому стечению обстоятельств, вы же понимаете) встретиться, и каждый из них снова и снова повторял: «Это должно случиться».

Когда Тибо приносил ей консервированные оливки (которые она не любила), порванный путеводитель Бедекера с картами Далмации, окна, занавески и орнаменты для ее записной книжечки, когда он входил в кабинет, когда соприкасались их руки, лежащие на скатерти, Агата понимала: это должно случиться.

Когда Агата приходила на работу, источая аромат особенного мыла, которое он купил для нее, когда она открывала коробочку с рахат-лукумом, зажимала кусочек между указательным и большим пальцами, обволакивала его губами, смотрела на Тибо взглядом, источающим удовольствие, и ничего не говорила, когда в воздухе плавало благоухание «Таити», когда она входила в кабинет, когда соприкасались их руки, лежащие на скатерти, Тибо понимал: это должно случиться.

И Тибо, сидя у себя дома и слушая, как осенний ветер тихо звонит в колокольчик у калитки, и Агата, лежа в холодной постели и представляя, что это не ее руки трогают ее тело, — оба говорили: «Это должно случиться. Скоро».

Но никто из них, ни добрый мэр Крович, ни госпожа Агата Стопак, никогда не говорили: «Сегодня я это скажу!» Ни разу за два месяца с лишним. Ни в конце сентября, ни в октябре, ни в ноябре, когда стены в универмаге Брауна украсили гирляндами и заводные птицы запели на его почти уже легендарной рождественской ели, ни в декабре, когда Агата начала терять терпение.