Добрый мир

лицо Баркоши, появлялось морщинистое лицо хмурого сторожа; потом весело

плясали перед глазами тоненькие Полинкины косички, и ей казалось, что они

неправильно заплетены, неаккуратно.

Из комнаты приглушенно доносился гул и свист далеких трибун.

Нервным высоким голосом что-то быстро рассказывал комментатор. Под этот

равномерный шум Вера задремала.

В перерыве между таймами Володя разбудил ее и сообщил, что

торсионы - это последнее, что нужно для их авто. В субботу они, наконец,

поедут на Байкал.

— В субботу ты будешь в Белоруссии,— жестко возразила Володе Вера.

Он пожал плечами, давая этим жестом понять, что ей виднее. Потом выпил

чаю и пошел смотреть второй тайм. Сегодня в Лужниках Ринат Дасаев творил

чудеса.

«ЧИСТО ПРОФЕССИОНАЛЬНЫЙ СПОР»

На крыльце своего дома Александр Иванович как следует накурился —

две «беломорины», так что язык защипало,— и вошел в дом вполне

нормальным человеком. Усталым и приветливым.

—

Здорово, домочадцы! —

поприветствовал он жену.— Вы где?

—

Тут мы. Привет, Борода! —

появилась из кухни Вера Михайловна.

Александр Иванович разулся и внимательно посмотрел на живот жены.

—

Недурно, недурно... Спит?

—

Гуляет. Давай руки мой.

Вера Михайловна, учительница литературы, русского языка и

Александра Ивановича жена, с начала учебного года была в декретном

отпуске, и каждый приход мужа из школы был для нее теперь маленьким

праздником. Она видела, как пять минут назад он прошел в калитку.

—

Курил, да? — спросила она.

—

Было слегка. Для аппетиту.

После фимиама амброзия лучше усваивается.— Александр Иванович вытер

руки и пошел в кухню. Вера за ним.

—

Ну и как, был Прокопьич? —

спросила она, разливая по тарелкам суп.

—

Где?

—

Ну, у тебя на уроке, ты же вчера говорил, что он собирался сегодня

нагрянуть.

—

А-а... Был.

—

Ну и как?

—

Пень твой Прокопьич. Вот как.

—

Понятно.

Вера поставила на стол тарелки и больше ни о чем не спрашивала. Дело

в том, что Тимофей Прокопьевич, директор школы, обещал Саше побывать у

него сегодня на уроке. Побывал. Оказался пнем. И спрашивать больше было

не о чем. Разве что какие-нибудь подробности. Но Вера молчала.

—

А что понятно-то?

Сашин вопрос слегка завис. Вера обычно очень умело пользовалась

паузами.

—

Что МОЙ Прокопьич — пень.

И снова молчание.

У Веры Михайловны на уроках была отменная дисциплина. Причем едва

ли не с первых дней работы в школе. В ее возрасте — а ей было всего двадцать

четыре — это большая редкость. Не в последнюю очередь это объяснялось ее

удивительным умением делать паузы.

—

А почему пень, хоть знаешь? — Саша отложил ложку и потрогал

бороду. Он, когда нервничал, всегда ее трогал.

—

Знаю. МОЕМУ Прокопьичу не понравился твой урок. Ты кушай,

кушай... А почему, кстати, он МОЙ?

—

Так он же у тебя вообще Ушинский!

—

А-а...

—

Ну, не твой, ладно... Но пень — типичный! Если вообще не

сказать — дебил.

Вера поморщилась. За целый год совместной жизни с Сашей она никак

не могла привыкнуть к его манере выражать недовольство. Порой ее муж

только что не матерился, и Вера не могла понять — откуда это в нем. По ее

мнению, человек, выросший в учительской семье,— Сашин отец был

директором школы — обязан был выражаться более интеллигентно. Она знала

Сашу еще по университету — вместе учились на одном факультете,— но

тогда близко знакома с ним не была. На факультете у Саши была

репутация очень способного парня, и среди девчонок считалось, что кроме

учебы этого невысокого черноволосого очкарика больше ничто не интересует.

Правда, он и тогда был любителем поспорить и поругаться, но таких

любителей, особенно у историков, на факультете было полным-полно. Близко

познакомились они уже здесь, в Нелюбине, куда вместе попали по

распределению.

В Нелюбине они работали уже третий год, и все это время Саша не

ладил с директором. Сегодня директор, кажется, сильно его обидел. — Чурка с

глазами! Приперся в девятый «Б» — на последний урок. Я ему на большой

перемене напоминаю: желать, мол, изволили поприсутствовать — так милости

прошу, у меня сейчас как раз в девятом «А». Где там! «Работайте,— говорит,—

работайте, я помню...» Бонвиван прилизанный!

—

Ты спокойнее не можешь? Что ты кричишь?

—

Да я не кричу... Ему обязательно нужно на последний! А в девятых

тема — каждый день бы такие! — образование Германской империи. Там

рассказывай да рассказывай! Я вчера еще, пока план писал, покопался где мог.

Слушайте, детки, да три директора, да семь завучей! Выложился весь. Все

успел. И про Бисмарка, и про Горчакова, и про Пруссию, и про Россию... Да ты

же сама чувствуешь, какая тема! Иду к нему на разбор, сияю как медный таз...

А этот... золотарь, как всегда, с ушатом за дверью притаился; физиономия,

понятно, валенком...

—

Саша! Сколько раз я тебя просила! — Вера разозлилась.— Ну

прямо зэк какой-то! Не можешь человеческим языком — не рассказывай!

Разошелся... интеллигент потомственный.

—

Да при чем здесь интеллигент? Что я такого сказал? «Физиономия

валенком»? Нисколько не грубо! Ты весь словарь Даля перерой, а для этого...

пенька лучшего определения не подберешь. Да и не в том суть!

Саша замолчал. Он снова взял ложку и стал есть суп.

—

Конечно, не в том.— Вере вовсе не хотелось, чтобы Саша