Добрый (СИ)

Моя поправка, внесённая в предложение, была отмечена гробовым молчанием. Складывалось впечатление, что я пытаюсь завести интрижку с искусно выполненной, но всё же неживой статуей. В её широко распахнутых глазах, глядящих одновременно и на меня, и сквозь меня, не блеснуло ни одной искорки, ни промелькнуло ни малейшей тени.

— Ну и чего так сразу нет? То — нет, это — нет. Вина не хотим, фрукты не едим. Банально ответить — и то выше ихнего достоинства. Я же от чистого сердца. Со всей душой и любовью. Жахнули бы. За жизнь поговорили. Всё равно маемся в каталажке без дела. Нет, я понимаю, сфинкса изображать, конечно, приятнее. Но тогда внеси свои предложения. Рассмотрим. Обсудим. Чай, уже не посторонние люди. На гургутов, вон, вместе ходили. И помощь ты мне оказывала, как заправская медицинская сестричка...

Собственно, вот такое душевное обидоизлияние полилось из меня бурным потоком. Правды в нём становилось всё меньше, зато выдумка и домыслы расцвели бурными соцветиями фантазии. Я уже и обвинял, и умолял, и пытался взять на слабо, и прочее, прочее, прочее. Наверное, началась банальная пьяная истерика. И толчком ей явно послужило полное игнорирование меня как личности. Разочарование от крушения моих сексуальных надежд и обида вообще за всё (вот вообще за всё) уже плели цветастые кружева в моём сознании, и тут их, словно по мановению волшебной палочки, застопорила одна-единственная мысль.

Да она же как спящая красавица. Только наша. Ну та, которая у Пушкина, в гробу хрустальном. А эта на буддийский манер, в позе лотоса. Оно и понятно, про Александра Сергеевича здесь и слыхом не слыхивали. Куда им, дикарям, до Пушкина. А сложиться в позу лотоса и без подсказки Будды можно. Ножки сами сплетутся и без постороннего нравоучения. Но принципы на то и принципы. И действовать должны в любом мире. Сейчас я тебя, красавица, верну в естественную реальность.

Резко вскочив на ноги и, как ни странно, даже ни капельки не пошатнувшись при этом, я крепко взял богиню за затылок и, приподняв её голову за подбородок, буквально впился в её уста своими. Губы её были мягкими и бархатными. Вспышка от этой интимной близости ошеломила меня, разнесла мой мозг в клочья и одарила секундами безграничного счастья. Но это была лишь вспышка. И это были лишь секунды. Она мне не ответила. Она не ответила на мой поцелуй. Она осталась всего лишь куклой. Живой, податливой, но куклой. С большим сожалением я разорвал наш, а точнее, мой, поцелуй и, не отпуская головы богини, заглянул в её бездонные глаза. В них плескалась пустота самой огромной чёрной дыры во Вселенной. И в эти секунды мне стало жалко. Жалко себя, жалко её, жалко весь окружающий мир. Жалко все бесконечные миры во всех их безграничных множествах, со всем, что их наполняет. Мне стало просто жалко.

Повинуясь этой жалости, захотелось сделать что-то невозможное. Свернуть горы. Повернуть вспять реки. Разрушить и создать заново планеты, галактики и даже целые миры. Сделать хоть что-то, чтобы подавить эту жалость. Но единственная галактика и единственный мир, который сейчас существовал передо мной, — это обнажённая, хрупкая и беззащитная богиня, застывшая в позе лотоса.

Повинуясь какому-то сто двадцать шестому чувству, я прижал её голову к себе и стал просто гладить её по волосам.

Мгновения уже настойчиво начали складываться в вечность.

Жалость потихоньку стала сдавать главенствующие надо мной позиции и, тихо ворча, удаляться в потаённый уголок до лучших, благоприятных для неё времён.

А под моей рукой были уже не волосы богини. Под моей рукой была её изящная спина с приятной бархатной кожей. И моя рука там вольготно и по-хозяйски шарила, изучая все неровности и получая фантастическое удовольствие.

Вот она нежными пальчиками забралась под волосы, слегка пощекотав амазонку.

Вот, быстро соскользнув вниз, всей ладошкой занежилась на округлости бедра.

Вот, буквально по-пластунски, стараясь быть незамеченной, проползла до коленки и почти затихла там, совершая лёгкие круговые движения.

Вот, почти без усилий оттолкнувшись, воспарила в воздух и после недолгого полёта приземлилась на упругий животик. Здесь ей стало ещё интереснее, и она с удовольствием, с лёгким нажимом, слегка поглаживая, стала изучать его.

Всё, как правило, имеет место быть узнанным, если это действительно изучать. В сто пятый раз, пролетая по животику, моя рука поняла, что знает на память каждую его тысячную долю миллиметра. Поняла это и замерла в нерешительности. Я понял её намерения, и так же, как и она, тоже хотел этого, и желал с неистовой силой. Но, моя рука требовала принятия этого решения от меня, а я, как скромный, застенчивый подросток не мог его принять. Мне казалось, что если я приму это решение, то это будет падением последнего барьера, разрушением Берлинской стены, или объединением двух Корей.