Добудь Победу, солдат!

Взять «делегата». Выбраться из мышеловки. Всем. Всей группе. Все просчитано и нас встретят. И ты это сделаешь. Чего бы тебе это не стоило. Как ты это сделаешь, это другой вопрос. А теперь вбей в свои мозги установку, старшина. Вколоти ее большим железным молотком. Если что-то случится, а ты знаешь, о чем я говорю. Если произойдет самое худшее, предпоследняя пуля… Нет, дружище, нет, старшина! Последняя пуля ей! Пока есть хоть какая-то надежда – ты действуешь. Но если надежды не останется – последняя пуля ей! Потому что между предпоследней и последней есть зазор времени, и все еще сможет измениться. Поэтому – последняя. И потому еще, что ты знаешь, что эти изверги делают с нашими женщинами, если они попадают в их руки. Даже в нашем русском языке, самом красивом и, когда требуется, самом жестоком языке, не найдется таких слов, чтобы описать то, что они делают с нашими девушками. И пусть твое сердце в этот последний миг ударит сильно и ровно. Один раз ударит спокойно и сильно и потом катится ко всем чертям. Все решено и последняя пуля – ей, и не важно, что будет потом с тобой. Даже если тебя будут резать на тонкие, длинные полоски, и ты будешь выть от боли, и, ползая на коленях, вымаливать пощаду, это уже не будет иметь значения, потому что твоя длинноглазая девочка уже будет в безопасности. Это главное – ее безопасность и неприкосновенность.

Твоя длинноглазая и светлоглазая девочка. Она сказала – у меня теперь есть Надежда! Да, солдат, и у тебя тоже теперь есть надежда. Потому что если ты все решил, то у тебя есть надежда. Потому что тогда ты будешь работать спокойно, если все решил до конца. И твои мозги будут работать спокойно. Пусть твои мозги работают четко и быстро, и руки и ноги пусть тоже работают четко и быстро, и ты должен вывести группу из мышеловки. Вывести из мышеловки твою длинноглазую девочку. Иначе тебе копейка цена. Иначе тебе цена – ломаный, медный, зеленый грош. Позеленевший, ни на что не годный грош, валяющийся под ногами в грязи. Настолько бесполезный, что самый распоследний забулдыга не подумает нагнуться, чтобы подобрать его.

* * *

И все-таки здесь уютно, хотя нет ничего лишнего. Топчан и столик, а в углу на гвозде висит шинель, и нижнюю пуговицу нужно пришить, не то оторвется и потеряется. Внизу два вещмешка и в одном из них книги, в другом, сверху, диски к ППШ и внизу еще что-то. В углу, под шинелью обмотанная тканью винтовка с оптическим прицелом, та самая, что была на НП-школа в Сталинграде. Здесь тихо и спокойно, и ребята говорят, что здесь тоже бомбят, но в эти два дня не было ни одной бомбежки. Затишье. Там, в Сталинграде, все было по-другому. Утро начиналось гулом приближающихся бомбардировщиков, «Дорнье» и «Юнкерсов», и день заканчивался таким же, только удаляющимся гулом. Непрерывный гул, гул и грохот, грохот и черный дым, и вздыбленная земля и песок везде, на зубах и на шее под воротником, и в волосах и везде. Запах горящего человеческого мяса, к которому невозможно привыкнуть, и земля качается под ногами, а когда близко упадет пятисотка, то земля уходит из-под ног, и ты падаешь и встаешь, и откапываешь кого-то и радуешься, если тот жив, а если мертв, жалеешь о потерянном времени. И нет утра и вечера, нет дня и ночи, только грохот, оранжевые вспышки, черный, едкий дым и серая, скрипучая пыль. И потом видишь спящего солдата с незажженной самокруткой в руках, и ты тоже проваливаешься, и когда очнешься от грохота, то кто-то укрыл тебя шинелью, и зарядил диск твоего автомата, и ты думаешь, что твои ребята самые лучшие. И смертельная усталость в глазах солдат, опаленные огнеметом брови и все поровну – патроны, махорка и сухари. А по Волге идет шуга, и потом льдины, сначала небольшие – они плывут быстро, потом тяжелые, серые – эти плывут медленно, и бронекатера не могут пробиться. И ночью У-2 сбрасывают тюки с боезапасом, и если они падают в Волгу, то солдаты, матерясь, ищут их в воде, потому что без патронов не выстоять, и ты тоже лезешь в ледяную воду, и Чердынский кричит, выкатив цыганские глаза – куда ты, чертова девка, мать-перемать. И Николай Парфеныч единственную пару сухого белья отдает тебе, и Санька улыбается и говорит – нам-то что, мы с убитых сняли сухое. И ты тоже одеваешь телогрейку и ватные штаны с убитого, и это ничего, это свои убитые, русские, и они не обидятся.