Дочь

- Ну, а меняться не хотите? Мы вам горячих картошек и табаку, а вы нам топлива. Целая кастрюля картошек горячих.

- Ну ладно. Только живо. Скоро смена.

Мы бежим в дом и возвращаемся с картошкой и табаком. Со мной барышня, работающая в музее, она живет в первом этаже этого же дома.

Мы выбираем самое большое бревно. Гнутся плечи под страшной тяжестью. Бревно нельзя повернуть в лестничной клетке. Мы выставляем вторую раму в первом этаже квартиры и впихиваем его внутрь. Опять не влезает, торчит. Но нам думать об этом некогда.

Мы снова бежим к развалинам. Красноармеец поужинал и с наслаждением раскуривает козью ножку.

- Товарищ! Можно взять еще полено?

Товарищ сыт и доволен.

- Ладно, берите, я не вижу.

И вот второе, такое же большое бревно торчит из окна. Мы перепиливаем их пополам и втаскиваем в дом. Недели на две хватит.

Иногда в темноте не поймешь, кто ходит около полуразрушенного забора. Может быть, красноармейцы, а может быть, и нет. Люди эти за мной следят, и я прячу топор под кожаную куртку. Я наблюдаю за ними, они за мной. Проходит некоторое время. Наконец мне это надоедает, и я прячусь за соседний дом.

Крак! Крак! Ломают забор.

- Верблюды! - восклицаю я радостно и спешу рушить забор с другого конца. Они смеются, смеюсь и я. Сколько времени потеряли напрасно.

Силуэты людей, нагруженных дровами, действительно похожи на верблюдов.

Как быстро все пришло к разрушению. Телефоны, отопление, трамваи, даже электрические звонки в квартирах - ничего не действовало. Каким-то чудом у меня сохранился дамский велосипед. Не знаю, что бы я без него делала. Я ездила на нем по всей Москве, иногда я уезжала на целый день за город. Я возила на велосипеде продукты, дрова. И вдруг распространилось страшное известие: частные велосипеды реквизируются. А у барышни в нижнем этаже тоже велосипед, она получила его за швейную машинку. Что было делать? Спрятать велосипеды на квартире? Невозможно. Отправить куда-нибудь - реквизируют.

И вот в субботу, в теплый день, взяв за спины рюкзаки с несколькими жестянками консервов и зубными щетками, мы пустились в путь. Белой лентой вилось перед нами Киевское шоссе. Ветер дул в спину. Велосипеды летели, как птицы. В двое суток мы сделали 200 верст до Ясной Поляны, оставили там велосипеды и поездом вернулись обратно в Москву.

Никелированный чайник, будильник, кусок кружев, старые башмаки, бусы, платья. Я сижу на краю тротуара, а товар мой лежит прямо на мостовой. Смоленский рынок теперь место сборища старой аристократии. Слышится французская речь. Пыль, толкотня, как бы кто не утащил вещей.

- Сколько, гражданка, за бусы? Что? Пять лимонов? А один желаете?

- Кабы сменять на сало или на муку, - говорю я робко, - я бы дешевле...

- Мамочка, за чайник сколько просите?

Я спускаю цену наполовину и продаю. Жара. Пыль забила все поры. Невольно слежу за проходящими, авось остановится кто-нибудь и купит! Наконец продаю старое шелковое платье. Я связываю узел, покупаю тут же на рынке продовольствие и иду домой.

Толстовец-финн часто приезжал из Петербурга и останавливался в правлении нашего товарищества.

Один раз, когда мы с ним обедали в столовой для образованных женщин на Никитском бульваре, он совершенно неожиданно спросил:

- Вы свободны после обеда?

- Да. А что?

- Пойдемте в комиссариат!

- В какой комиссариат?

- Ну, я не знаю, как он называется... Закс, кажется?

- Ничего не понимаю? Почему Закс?

- Да пойдемте, распишемся! Я не могу видеть, как вы мучаетесь.

- Что вы хотите сказать?

- Ах, Боже мой! Ну, поженимся, что ли? Вы будете финской гражданкой, вас в любое время должны пустить за границу. Финляндское консульство будет вас защищать, ну, а если вы хотите, в личной жизни нашей ничего не изменится.

Я колебалась. Соблазн был велик.

- Нет, спасибо вам, я думаю, этого не надо делать. Представьте себе, что вы в кого-нибудь влюбитесь и захотите по-настоящему жениться?

Он старался меня уговорить, но я стояла на своем.

Странное было время!

Весна

(Эта глава была написана в тюрьме - Лубянка)

Зимой и ранней весной никто не ходил по тротуарам - было слишком скользко. Под водосточными трубами, когда на солнце оттаивали ледяные сосульки и под вечер вода замерзала, - был сплошной лед. В башмаках ноги разъезжались во все стороны. Было бы лучше в галошах с резиновыми подошвами, но они исчезли на рынке, как многое другое, и купить их было невозможно.

Люди шли по мостовой, таща за собой санки, или несли мешки, сумки, прозванные «авоськами» - авось что-нибудь раздобудут - кусочек масла, конины, сухую воблу или селедку.

Особенно жалко было стариков. Почему-то я запомнила одну старушку. На ней было старое, протертое, черное барашковое пальто и такая же муфта - остатки прежнего величия. Она тащила маленькие санки, не замечая, как они раскатывались по льду, мотались во все стороны, подшибая прохожих.