Дочь

Сели пить чай. В центре внимания - гостья, воровка, шестнадцать раз побывавшая в тюрьмах - царских, советских - безразлично, изведавшая все пороки, вся сотканная из сложнейших противоречий: жестокая и вместе с тем сердечная, добрая к окружающим; завистливая до чужого добра и совершенная бессребреница; грабительница, воровка, сохраняющая свою честь и воровскую этику, а главное, и прежде всего, - спортсменка. Вся жизнь для нее - опасная игра, в ежеминутном риске свободой, даже жизнью - цель, наслаждение, смысл ее существования.

Тихая, робкая, набожная, ничего не видавшая, кроме своей украинской деревни, девушка Дуня со страхом смотрит на Жоржика. Дуня живет в одной комнате с дочерью губернатора и бессознательно старается в ней найти защиту от всех «городских», «гулящих», которые часто задевают Дуню, называя ее тихоней, подхалимкой, прислугой в «господской» камере. Жоржик не интересует Дуню, и она удивляется, как мы могли эту «бесстыжую, пропащую» пригласить к себе в гости.

Баронесса тоже шокирована: ей неловко, но она скучает одна в своей крошечной темной камере. Она пришла смотреть на Жоржика как на любопытное зрелище.

Дочь губернатора то уходит, то возвращается, Жоржик не вызывает в ней ни отвращения, ни особого интереса. Она смотрит на воровку с глубоким состраданием.

Но больше всех взволнована тетя Лиза. Она не может вынести присутствия этой грубой, погрязшей в тяжких грехах женщины. Каждое слово, движение Жоржика нарушает ее покой, потрясает ее до глубины души. Старушка наливает себе чашку чаю и уходит в соседнюю комнату.

Жоржик скоро перестает стесняться. Один за другим она демонстрирует свои таланты. Став в позу, она вдруг громадным, слегка охрипшим голосом затягивает какую-то арию, но, не выдержав, перешла на шансонетку и, высоко задирая ноги, стала изображать кафешантанную певицу.

- Abominable! - простонала баронесса.

- Господи, помилуй нас, грешных, - раздался голос тети Лизы из-за перегородки.

Вдруг фигура Жоржика преобразилась. Она вся напружилась, шея ее вздулась, лицо налилось кровью, и, подрагивая всем телом, как бы от страшного напряжения, она стала изображать, будто бы поднимает с пола пятипудовую гирю. Громадными шарами на руках выступили мускулы. Жоржик тужилась и вдруг, как будто с невероятным усилием, выкинула руку кверху и, широко расставляя ноги, балансируя, пошла по комнате.

- Прекрасно, браво, браво! - кричали мы. - Очень похоже.

- Еще бы не похоже, - с гордостью возразила она, - как может быть не похоже, когда я на открытой сцене четыре месяца силачкой работала.

- Жоржик, расскажи про свои похождения, - попросила староста.

- Можно. Только вот выпить у вас нечего...

- А чай?

- Чай это чай. Вода и вода, кабы поднесли, совсем другой табак был бы. Ну да ладно.

Жоржик уселась, заложив ногу на ногу и утирая вспотевшее, красное, с широкими скулами и мясистым носом лицо:

- Дело еще при старом режиме было. Работали нас две партии «домушников»*. Конкуренция между нами была большая. Рады были друг друга на смех поднять. Вот собрались мы один раз в трактире и давай друг перед другом бахвалиться. Мы вот что добыли, а мы вот что. «Погодите, - говорят конкуренты наши, - мы вам одну штучку покажем». И приносят самовар - серебряный, изящный такой. «Хорошо, говорю, - самовар, а где же камфорка-то с него?» - «Нету», - отвечают. «Как нету?» - «Да так нету. Тревога случилась, камфорку в суматохе-то забыли». «Фю, фю, - просвистала я эдак насмешливо, - самоварчик-то хорош, слов нет, да чего он стоит без шапочки-то...» Рассердилась другая партия: «Чего насмешничаешь, ты вот лучше достань, попробуй». - «Ну что ж, достану!» - «Не достанешь!» - «Достану!» Ударили мы по рукам и условие такое сделали, если я камфорку достану, самовар мой, их угощение, а коли я проиграю, что хотят они могут с меня потребовать, да вдобавок и угощение мое.

Вышли мы из дома. А моя партия, я у них за старшего была, давай меня ругать: чего ты, дура, ну как можно камфорку достать. В квартире все напуганы, во второй раз туда не полезешь. «Молчать! - прикрикнула я на них. - Слушаться моих приказаньёв! Айда к барышнику!» Ладно. Приходим мы к барышнику, барышник - это вроде как костюмер наш, всякие у него костюмы достать можно. «Давай! говорю ему, - два костюма: околоточного надзирателя и городового!» На следующее утро оделись мы. Я - в мундире околоточного надзирателя, а приятель мой - городовым. А меня, когда я в мущинское оденусь, никак нельзя узнать, что женщина. Приходим прямо на квартиру - звоним. А в квартире этой генерал жил...

- Ох, Жоржик, заливаешь, - перебила ее староста.

- Ей-богу, Александра Федоровна, хотите, перекрещусь...

- О, Господи, - опять послышались тяжелые вздохи тети Лизы из соседней комнаты, - уж не крестись ты, не греши еще больше.