Дочь адмирала

У нее не было выхода: ей ничего не оставалось, как поверить Ольге. Лубянка и другие места заключения научили Зою не доверять никому, но тут все было по-другому. Еще неизвестно, доживет ли она до выхода из Владимирки, а Ольгу уже освобождают, и она едет в Москву. Зачем Зое во Владимирке меховая шубка и дурацкие вечерние туфельки, которые были на ней в ночь ареста, а теперь валяются где-то в тюремной камере хранения? Если Ольга и впрямь сдержит слово — «Клянусь здоровьем своего сына, Зоя Алексеевна» — и отвезет шубку с туфельками в Москву, Александре, это будет просто замечательно. Александра продаст их, и вырученные деньги хоть немного помогут им с Викторией.

Зоя отдала Ольге шубку и туфли.

Больше ни о них, ни об Ольге она ничего не слышала. Позже, когда узнала, что Александра в Казахстане, у нее затеплилась мысль, что Ольга постарается переслать шубку туда, хотя прекрасно понимала, что тешит себя напрасной надеждой. Ольга обманула ее.

Во Владимирке отпала нужда в тех царапинках, с помощью которых она отсчитывала проходящие дни и недели Двадцать пять лет заключения — срок, которому нет конца. Даже если ее поместят в самую большую тюремную камеру, то и тогда на стенах не хватит места для отсчета этого срока. И какая разница, сколько дней прошло и сколько осталось, если каждый следующий день — точное повторение предыдущего?

В пять утра подъем на завтрак. Он всегда один и тот же: ломоть хлеба на весь день и жидкий, чуть сладковатый чай. Единственное нарушение однообразного утреннего ритма — двадцатиминутная прогулка в обнесенном цементными стенами дворике площадью шесть на четыре метра.

После прогулки заключенных возвращали в камеры на весь оставшийся день. В обед — немного каши с крошечным кусочком вонючей костистой рыбы, которую заключенные прозвали «веселыми ребятами». На ужин — чай с хлебом, если к тому времени он у кого-то оставался. В девять вечера — отбой. И так каждый день. Если сидишь не в одиночке, можно поговорить с соседками по камере — но только шепотом. Разрешалось также брать книги из тюремной библиотеки.

Самым мучительным испытанием Владимирки была монотонность. Единственным событием в раз и навсегда заведенном распорядке тюремной жизни был поход в душ — раз в десять дней. Но и его вряд ли можно было причислить к разряду приятных: как правило, в душ водили посреди ночи.

Первые полтора месяца своего пребывания во Владимирке Зоя провела одна в камере, предназначенной для двоих. День за днем она сидела в потертой серо-белой полосатой рубашке и юбке, совершенно ничего не делая. Как ей потом объяснили, это был обычный тюремный «карантин», в течение которого она была лишена даже ежедневных двадцатиминутных прогулок.

Первой ее сокамерницей стала пожилая женщина с яркими голубыми глазами. Как только надзирательница закрыла за ней дверь камеры, она грохнулась на колени и принялась молиться.

Зоя так никогда и не узнала ее имени. Соседка лишь сказала, что она с Украины и осуждена на пять лет. За что? Она отвечала весьма туманно.

— Знаете, там у нас тяжелые были времена, голод.

Мало-помалу правда вышла наружу. Сама того не зная, пожилая женщина съела свою собственную семилетнюю внучку, которую убили родители. Те получили по десять лет.

«А мне дали двадцать пять», — подумала Зоя.

Как-то ночью Зоя проснулась, почувствовав на себе пристальный взгляд соседки. Женщина улыбнулась.

— Знаете, у вас очень симпатичный носик.

Зоя содрогнулась от ужаса. Что она замыслила?

Неужели, отведав однажды человечьего мяса, она уже не может остановиться?

С той ночи каждый раз, поймав на себе пристальный взгляд соседки, Зоя замирала в ужасе.

Пожилая женщина, вне всяких сомнений, была не в себе, но, коль скоро ее считали безобидной, она еще долго оставалась в одной камере с Зоей.

Зоя вздохнула с облегчением, когда ее перевели в другую камеру, хотя такие перемещения были во Владимирке делом обычным и проводились с единственной целью — подавить в самом зачатке установление дружеских отношений между заключенными.

В этой новой камере сидело пять женщин. Две из них проводили дни в молитвах. Третья, Рената, была австрийской графиней, во всяком случае, утверждала, что она графиня. У четвертой, Ады, не было правой руки, по самое плечо. Удивительно обаятельная, обладавшая к тому же изумительной памятью, она проводила время, декламируя стихи Пушкина. Пятая женщина, по имени Маша, оказалась воровкой и убийцей и была без памяти влюблена в Аду.

Как только в дверном глазке исчезал глаз надзирательницы, они кидались целоваться и частенько проводили ночи под одним одеялом. Их отношения были Зое неприятны и непонятны, но, с другой стороны, она пыталась объяснить их стремлением двух живых существ к человеческому теплу.