Дочь барышника

Но, пока она его не отпустила, он был бессилен сдвинуться с места. Как будто она держала в руках его жизнь, и он не мог высвободиться. Или, может быть, не хотел.

Вдруг она порывисто села. До нее вдруг дошло, в каком она виде. Она почувствовала одеяла, ощутила свои обнаженные руки и ноги. Ей почудилось на мгновенье, что она и в самом деле теряет рассудок. Она огляделась, дико блуждая глазами, словно что-то искала. Он замер в страхе. Она увидела свои раскиданные по полу вещи.

— Кто меня раздел? — спросила она, впиваясь ему в лицо немигающим, неотвратимым взглядом.

— Я, — отозвался он. — Чтоб привести вас в чувство.

Она затихла на миг, вперив в него ужасный взгляд, приоткрыв рот.

— Значит, вы любите меня?

Он лишь стоял и смотрел на нее, точно заколдованный. Душа в нем растаяла.

Она подползла к нему на коленях и обвила его руками, обняла его ноги, прижимаясь грудью к его коленям и бедрам, держа его с непостижимой и судорожной уверенностью, прижимая к себе его бедра, плотнее притягивая его к своему лицу и горлу, глядя на него вверх горящими и смиренными глазами, преображенная, торжествующая в восторге первого обладания.

— Вы меня любите, — исступленно лепетала она с тоской и торжеством, с непостижимой убежденностью. — Любите. Вы любите меня, я знаю, знаю.

И страстно целовала его живот сквозь мокрую ткань, осыпала страстными поцелуями его колени, ноги, все подряд, не разбирая.

Он глядел сверху вниз на спутанные мокрые волосы, на животную плоть оголенных в неистовстве плеч. Он был озадачен, изумлен, испуган. Он никогда не помышлял о том, что может ее любить. Никогда не хотел любить ее. Когда он вытаскивал ее из воды и приводил в сознание, он был врач, она — пострадавшая, и только. Ничто личное не закрадывалось к нему в голову. Напротив — это вторжение личного претило ему до чрезвычайности, как нарушение врачебной этики. То, что она обнимала его колени, было неприлично, непристойно. Все существо его противилось этому, решительно и бурно. И между тем — между тем ему недоставало духу вырваться.

Она опять устремила на него взгляд, полный той же молящей, безмерной любви, того же невыразимого, страшного, сияющего торжества. Мягкий свет исходил от ее лица, и пред этим сиянием он был бессилен. А ведь он никогда не собирался ее любить. Никогда. И что-то в нем упорно этому сопротивлялось.

— Вы меня любите, — в упоении, с глубокой верой повторяла она. — Вы любите меня.

Она тянула его ниже, привлекая к себе. Это отпугивало его, отчасти даже коробило. Ведь он действительно вовсе не помышлял ни о какой любви. А она все тянула к себе. Ища опоры, он выставил вперед руку и ухватился за ее голое плечо. И точно пламя обожгло ладонь, сжимающую мягкое плечо. У него в мыслях не было ее любить, вся его воля противилась этому. А между тем сладостно было прикосновение к ее плечу, прекрасен свет, озаряющий ее лицо. Может быть, она и правда сошла с ума? Ему жутко было ей уступить. Но что-то в нем тянулось ей навстречу.

Он упорно смотрел мимо нее, на дверь. Но по-прежнему держал руку у нее на плече. Внезапно она притихла. Он перевел на нее взгляд. Теперь ее глаза расширились от страха, от сомнения, свет на лице у нее угасал, мрак опять наползал на него зловещей тенью. Осязать на себе вопрошающие, прикованные к нему глаза, видеть, как проступает за вопросом лик смерти, — этого он не мог вынести.

С безмолвным стоном он сдался, дал волю ноющему сердцу. Ласковая улыбка вдруг взошла на его лице. И глаза, неотрывно прикованные к нему, медленно, очень медленно наполнились слезами. Он следил, как, подобно медлительному роднику, взбухает, наполняя ее глаза, странная влага. Сердце, казалось, горело и таяло у него в груди.

Глядеть на нее сделалось выше его сил. Он упал на колени, обхватил ее голову, прижал к себе. Она не издала ни звука. У него разрывалось сердце, жгло ему грудь неведомой мукой. Он чувствовал, как, одна за другой, капают ему на шею горячие слезы. И не мог шелохнуться.

Он чувствовал, как ему на шею падают ее горячие слезы, собираясь в ямке у ключиц, и не шевелился — время для него остановилось. Только теперь ему стало важней всего на свете, чтобы к нему тесно прижималось это лицо, невозможно стало выпустить ее из рук. Невозможно выпустить из тесного кольца рук эту голову. Пусть это длится вечно, пусть сердце вечно разрывается от боли, в которой для него отныне вся жизнь. Сам того не замечая, он смотрел на ее влажные, мягкие каштановые волосы.

Потом, как-то сразу, уловил знакомый тошнотворный запах тухлой воды. В тот же миг девушка отстранилась и взглянула на него. В непроницаемой глубине ее глаз стояла тоска. Он и страхе кинулся целовать ее, сам не понимая, что делает. Только бы исчезло из ее глаз это пугающее, непроницаемое, тоскливое выражение.

Когда она опять подняла к нему лицо, на нем рдел тонкий, мягкий румянец, и опять грозным сиянием занималась в ее глазах радость, наводящая на него ужас, но теперь он жаждал видеть ее, ибо еще ужасней было видеть в ее глазах сомнение.

— Вы любите меня? — дрогнувшим голосом спросила она.