Дочь болотного царя

А однажды утром я нашла нож. Схватила его с подоконника до того, как проснулась мама, и спрятала в коробку. Я с трудом могла поверить, что отец отдал его мне. Мы с ним часто сидели на кровати в спальне родителей в хижине. Между нами лежал чемодан с ножами, и отец рассказывал мне историю каждого из них. Этот маленький серебряный нож был заточен в форме кинжала, и на лезвии у него были вырезаны инициалы Г. Л. М. Этот нож я любила немногим меньше того, который выбрала на свой пятый день рождения. Каждый раз, когда я спрашивала у отца, кто такой Г. Л. М., он говорил, что это загадка. И я стала придумывать собственные версии. Нож принадлежал человеку, которого убил отец. Может, он завладел им во время драки в баре или выиграл на соревновании по метанию ножей. Или украл его, когда обчищал чьи-то карманы. Не знаю, входило ли умение обчищать карманы в число прочих талантов отца, но оно вписывалось в его историю.

Позже, после того как бабушка отвозила маму к терапевту, а дедушка, пообедав, отправлялся в свой магазин, я доставала коробку и высыпала все сокровища на кровать. Иногда, играя со своей коллекцией, я сортировала вещицы, раскладывая их по кучкам. А иногда доставала их в том порядке, в котором они попали ко мне, или от самых нелюбимых переходила к самым любимым, хотя, конечно же, мне нравились все. Мама обычно проводила у психотерапевта час, иногда чуть больше, так что я знала: у меня есть сорок пять минут до того, как нужно будет все убрать. Я все еще была не в восторге от того, что приходилось делить день на часы и минуты, но понимала, что иногда полезно точно знать, как долго человек будет отсутствовать и когда вернется.

Однажды я сидела на кровати и воображала, что мой отец находится рядом и рассказывает настоящую историю этого ножа, и вдруг моя мама и бабушка внезапно вошли в комнату. Они не должны были поймать меня. Я поняла, что так увлеклась отцовской историей, что не услышала, как подъехала машина. Позже я узнала, что мамина терапия прошла не очень хорошо, поэтому они вернулись домой раньше. Это меня не удивило. Я должна была посещать того же терапевта, но бросила полгода назад, потому что терапевт только и делала, что давила на меня, настаивая на том, что мне нужно закончить школу. Не важно, насколько несчастной я себя чувствовала там, главное, я смогла бы потом поступить в университет Северного Мичигана в Маркетте, получить диплом по биологии или ботанике, а со временем – работу, связанную с полевыми исследованиями. Я не понимала, как, сидя в классе, я смогу узнать о болоте больше, чем уже знала. Мне не нужна была книжка, чтобы понять разницу между болотом и трясиной или между трясиной и топью.

Первое, что заметила бабушка, когда вошла в комнату, – это нож. Она подошла к кровати, посмотрела на меня сверху вниз, а затем протянула ко мне ладонь.

– Что ты делаешь с этой штукой? Дай сюда.

– Он мой.

Я бросила нож в обувную коробку к остальным вещам и сунула ее под кровать.

– Ты украла его?

Мы обе знали, что я не могла купить нож. Дедушка и бабушка никогда не давали мне деньги, даже те, которые присылали мне люди после того, как я ушла с болота, хотя они и предназначались для меня. Они говорили, что деньги вложены во что-то под названием «траст», а значит, трогать их нельзя. Когда мне исполнилось восемнадцать, адвокат, которого я наняла, чтобы получить их, сказал, что никакого траста нет и никогда не было, что, в общем-то, неплохо объясняло, откуда у дедушки с бабушкой появились «Форд Ф-350» и «Линкольн Таун Кар». Я все время думаю о том, что, если бы дедушка и бабушка были меньше озабочены тем, как бы заработать на случившемся с их дочерью, и больше тем, как помочь ей прийти в себя, маме жилось бы намного лучше.

Бабушка опустилась на колени и достала коробку из-под кровати, что было нелегко, с ее-то лишним весом и больными коленями. Она высыпала содержимое на кровать, схватила нож, принялась размахивать им и вопить, как будто я не сидела всего в двух футах от нее. Я могла бы услышать ее, даже если бы она говорила шепотом. До сих пор ненавижу, когда люди кричат. Можно что угодно говорить о моем отце, но он никогда не повышал голос.

Нож был особенным, и, как только мама его увидела, она сразу поняла, что раньше он принадлежал отцу. Она зажала рот ладонью и принялась отступать от кровати так, словно нож был коброй и собирался на нее напасть. Но она хотя бы не вопила. Мама до сих пор пугалась, когда сталкивалась с чем-то, что напоминало ей об отце, или когда кто-то произносил его имя, хотя к тому моменту прошло уже два года после ее освобождения. Похоже, терапевт у нее и правда был что надо.