Дочь часовых дел мастера

– В этом нет необходимости, мистер Мэтьюз.

Она подождала, пока его экипаж не скроется из виду, потом снова вернулась на кухню и застыла. Я подошла к ней совсем близко и могла видеть все тонкие морщинки, которыми время уже пометило ее лицо. Но и за ними малышка Люси осталась прежней, ведь люди не меняются с течением лет. Они остаются такими же, как в юности, только делаются печальнее и ранимее. Как же мне хотелось обнять ее тогда. Мою верную защитницу Люси.

Вдруг она подняла голову, и мне показалось, будто она смотрит прямо на меня. Или сквозь меня. Но тут ее внимание привлекло что-то другое, и она, смахнув меня с пути, вышла в холл и стала подниматься на второй этаж.

Я думала о том, что́ Люси будет делать с домом. Надежды было мало, но я все же надеялась, что она останется здесь жить. А потом стали привозить вещи: сначала деревянный ящик, затем парты, стулья, узкие железные кроватки, грифельные доски и целые подносы с мелом. И наконец прибыла женщина по фамилии Торнфилд, на чьем письменном столе красовалась табличка с надписью «Заместитель директора».

Школа. Я обрадовалась. Малышка Люси всегда тянулась к знаниям. Эдвард тоже порадовался бы: мы с ним часто останавливались у витрин книжных магазинов, а потом он затаскивал меня внутрь – купить новую книжку для Люси. Ее любопытство было ненасытным.

Иногда я все еще слышу голоса школьниц. Тихие, далекие голоса – они поют, спорят, смеются, а по ночам многие плачут в подушки, умоляя отца или мать пожалеть их и забрать отсюда. Их голоса вплелись в ткань этого дома, стали его частью.

Все те годы, что я жила с миссис Мак, Мартином и Капитаном, моим главным желанием было, чтобы за мной вернулся отец, но я никогда не плакала. В письме, которое отец оставил миссис Мак, говорилось предельно ясно: я должна быть смелой и стараться быть хорошей; я должна работать, чтобы содержать себя, и помогать другим; я должна выполнять все, что велит миссис Мак, ибо он полностью доверяет ей и не сомневается, что она будет действовать в моих интересах.

– Когда он вернется? – спрашивала я.

– Он пришлет за тобой, как только устроится на новом месте.

Боль никогда не утихает в душе покинутого ребенка. Такую же боль я ощутила в душе Эдварда и иногда даже задавалась вопросом, уж не это ли свело нас друг с другом. Ведь его тоже бросили в детстве. Эдвард и его сестры жили со строгими родителями отца, пока их собственные родители путешествовали.

Ада Лавгроув страдала от той же боли, – я сразу это почувствовала.

Я много думала о ней в прошедшие годы. Размышляла о том, какими недобрыми могут быть дети. Вспоминала ее страдания. И тот день на реке.

Так давно все это было и в то же время как будто вчера. Мне даже напрягаться не нужно, я вижу ее перед собой как живую: вот она сидит по-турецки на постели у себя в мансарде, жгучие слезы бегут по щекам, перо в ее руке скребет бумагу, едва успевая выводить страстную мольбу: пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, вернитесь за мной.

Глава 10

Лето 1899 года

Своего высокого, богатого отца и свою умную, ухоженную мать Ада Лавгроув ненавидела одинаково. Это было новое для нее чувство – до двадцать пятого апреля она обожала обоих родителей, – однако новизна не делала ненависть менее острой. Каникулы, говорили они, небольшая поездка в Англию. Ах, Ада-Медвежонок, Лондон тебе понравится – театры и парламент! А вот погоди, ты еще увидишь, как мягко и нежно зеленеют летом английские луга и поля! А как благоухает цветущая жимолость в живых изгородях, как желтые звездочки примул весной усыпают обочины узких деревенских тропок…

Для Ады это были иностранные слова, которых девочка не понимала и которым не верила, несмотря на звучавшую в них романтическую тоску, но все же она перебирала их в уме, с бесстрастным интересом археолога выстраивая картину жизни далекой цивилизации. Она родилась в Бомбее, и Индия была такой же частью ее самой, как ее нос или веснушки на нем. Слова «нежный», «мягкий», «узкий» применительно к пейзажу были ей непонятны: в ее мире все было большим, внезапным и пламенеющим. Ее страна была местом несказанной красоты – ярких цветов на террасах и одуряюще-сладких ночных ароматов – и невыразимой жестокости. Таким был ее дом.

Впервые мать Ады обмолвилась о предстоящей поездке мартовским днем, когда девочка ужинала. В тот день ее кормили в библиотеке, потому что вечером мама и папа ждали гостей и в столовой уже накрывали огромный стол красного дерева (он приехал на корабле из Лондона). В библиотеке было полно книг (тоже из Лондона) с именами вроде «Диккенс», «Бронте» и «Китс» на корешках, а на другом конце стола стояла книжка-раскладушка с картинками, по которой мама перед ужином учила с ней «Бурю». В комнате было жарко, волосы девочки прилипли ко лбу, в перегретом воздухе кругами летала ленивая муха, чье непрерывное жужжание навевало мысль об угрозе, неотступной, но пока еще далекой.