Дочь философа Шпета в фильме Елены Якович. Полная версия воспоминаний Марины Густавовны Шторх

Только в Сибири я видела такие реки, широченные, сильные, стальные… Это было незабываемое путешествие – несколько дней плыть по Енисею к папе с мамой, в Енисейск. Я им послала телеграмму, что еду таким-то пароходом. От Сергея я уже знала, что их житье у Кытмановых кончилось, они нашли новую квартиру. Полтора месяца жили в одной комнате с этой замечательной сибирской семьей, с маленькими их детьми, а теперь у них было даже две комнаты в доме на берегу Енисея. Новых хозяев звали Гершевичи.

Мама с папой меня встречали, конечно, на пристани. Но прямо передо мной пришел еще один пароход. Это был «Ян Рудзутак», и он вез в сторону Москвы самого знаменитого из всех спасенных челюскинцев – Отто Юльевича Шмидта. Мама с папой стояли в сторонке от всей толпы, на хорошо освещенном месте. Когда «Рудзутак» отплывал, Шмидт их узнал и, как папа мне рассказывал, «сделал под козырек», отдал им честь. Мама была счастлива…

Дней через десять мама уехала в Москву на неопределенный срок, как удастся сделать все дела, оставив меня с папой вдвоем. В этот день, 15 сентября 1935 года, папа написал ей письмо:

Енисей сердится на твой отъезд: разбунтовался и рокочет. Марина говорит, что ей это напоминает море в Коктебеле; даже при закрытых окнах слышно…

Как-то тебе ехать?

Моя золотая, замечательная Натуленька, мы ушли, когда совсем уже не могли различать вас: и еще раз из собственного окна я увидел «Ленина», медленно тащившего баржу. Догадалась ли ты издали различить наш дом? Двухчасовая задержка все-таки смягчила тяжесть, но что-то жмет, жмет, давит в груди…

17

Два месяца осенью 1935 года я жила в Енисейске вдвоем с папой. Сейчас если вы меня спросите, я считаю, это, конечно, лучшие два месяца моей жизни.

Я всегда очень побаивалась папу, стеснялась, никогда с ним так просто и откровенно не могла говорить и не говорила, не то что с мамой, с которой мы были как две подружки. Мама когда-то сказала: «Он вообще не очень любит детей, не очень умеет с маленькими, а вот когда вы вырастете, он будет с вами иначе». И вот Бог дал нам возможность общения…

Енисейск был малюсенький городок. Все-таки одна улица в нем была каменных домов, а все остальные деревянные. Деревянные дома, деревянные тротуары. Вот и наш домик – улица Иоффе, 12. Деревянный, но двухэтажный. Мы занимали второй этаж в этой квартире Гершевичей. В одной комнате жила хозяйка, а две она сдавала нам. Первая комната, где жила я и там же была наша столовая, и вторая – папин кабинет. Из папиного окна был вид на Енисей, широченный-широченный.

Папа был «вольноссыльный», то есть он не мог покидать Енисейск, был обязан жить здесь пять лет, но при этом не лишался прав – имел право голоса на выборах, если таковые случатся, и право работать. Это и называлось «вольная ссылка». Еще папа должен был два раза в месяц ходить на регистрацию в соответствующие органы. Кажется, тогда это уже называлось НКВД. Это было совсем новое слово, недавно исчезло ГПУ, и пошло НКВД. Но никакой работы для папы в Енисейске, конечно, не нашлось. Ему было уже пятьдесят шесть лет. И ничего, кроме письменного стола, он в жизни не знал.

Нельзя сказать, чтобы он со мной делился своими проблемами. Но тем не менее часто говорил: «Я не могу сидеть без дела». В тот год, когда я к нему приехала, я только-только кончила школу. И он занимался чем-то совершенно для меня непонятным, называлось «теория рядов». Он сказал: «Мне удалось разрешить задачу, с которой давно-давно не могут справиться математики. А я утер Лузину нос!» Это притом что Лузин был основателем московской математической школы.

И еще он просил, я помню, всех знакомых прислать ему и таких, и сяких поэтов. Несколько раз повторял – почему не могут прислать Эсхила? Что очень хочется Эсхила почитать по-гречески. Он вообще любил всех поэтов читать на их родном языке. Когда я спрашивала: «Чем ты занят?» – он говорил: «Я перевожу». Переводил что-нибудь просто так – для себя. Потом вдруг взял и перевел поэму «Энох Арден» Альфреда Теннисона, английского поэта девятнадцатого века. При мне сидел над ней несколько дней. Просто потому, что хорошая поэма и никогда не была переведена на русский язык. И переведенные куски читал мне вслух:

…И вот однажды так же зазвучал
В его ушах… и весело, и слабо…
Далекий звон колоколов приходских;
Не зная почему, но вздрогнул он;
Когда ж красивый остров неизвестный
Вернул его к себе, не обратись
Бедняк к Тому, Кто вездесущ и Кто
Взывающих к Нему одних не бросит,
От одиночества погиб бы он.
Над Эноха главой посеребренной
Сменялись так дождя и солнца сроки
Из года в год. Надежда видеть дом
И по полям пройтись родным священным
Не умирала в нем…