Еще в училище балетмейстеры начали ставить номера специально для Максимовой. Она была в седьмом классе, когда Владимир Варковицкий сделал для нее миниатюру «Соловей» на музыку Алябьева. И случилось так, что выдающийся балетмейстер Касьян Голейзовский поставил для Кати «Романс» на музыку Рахманинова, ее двоюродного прадеда. Я даже не знаю, догадывался ли он, что связывает эту талантливую девочку с великим композитором. Потом в Москву приехала королева Бельгии Елизавета, и Катя выступала в школьном концерте в ее честь. И уже в восьмом классе станцевала на сцене Большого свою первую главную роль – Машу в «Щелкунчике»…
Мы жили в одной квартире в Брюсовском переулке до самого окончания Катей хореографического училища, до ее триумфального поступления в Большой театр. Она выросла вместе с моей дочкой Леной, и они навсегда сохранили детскую привязанность друг к другу. И сейчас, когда Катюши не стало, все отчетливее проявляется
28
И протянулась ниточка от Шпета к Пастернаку. «Существованья ткань сквозная»… Подросла Аленушка, Норина дочка и моя племянница, внучка философа Шпета, которую в полугодовалом возрасте возили к дедушке в Сибирь. И вот однажды в доме Маргариты и Кота Поливановых она встретила Евгению Владимировну, первую жену Пастернака, и Женю, его сына. С Поливановыми Пастернаки очень дружили. Познакомились давным-давно, в последнее предвоенное лето в Коктебеле, где все они были завсегдатаями. Кот Поливанов советовал Жене поступить на физико-математический факультет, но началась война. Евгения Владимировна вместе с сыном уехала в эвакуацию, в Ташкент; там была Ахматова, Лидия Корнеевна Чуковская, другие писатели. Через год Женю призвали в армию, он был зачислен на инженерный факультет Академии бронетанковых войск, а окончил лишь в 1946-м – и выбора не было, он должен был служить и в конце концов получил назначение в Забайкальский военный округ, самые что ни на есть ссыльные места. И вот теперь он вернулся в Москву. Маргарита их представила друг другу: вот это сын Бориса Леонидовича, а это – моя племянница Алена. Ей было восемнадцать, ему – тридцать один. И возник между ними взаимный интерес.
Это было лето, которое Аленушка провела у меня. Я поехала со своими детьми в Сигулду, в Латвию. И мы договорились с Норой, что Аленушка тоже приедет на месяц, а то и дольше. И вдруг я узнала, что у нее идет дружба с Женей Пастернаком, то есть с сыном Бориса Леонидовича. Потому что, когда она жила у меня в Сигулде, то без конца бегала на телеграф, уж не знаю, к телефону или за письмами, но получала какие-то весточки от Жени. Она с ним переписывалась, это точно. Я очень это приветствовала и всячески поощряла. Женю я знала еще подростком, впервые увидела на даче у Маргариты, и был он мне очень симпатичен. Но Аленушка мне рассказала, что мама ее что-то не одобряет. И даже, помню, как уже потом в Москве Нора в сердцах заметила: «Я же не для него ее растила!» А тем не менее вышло – для него. Вскоре я узнала, что когда Аленушка вернулась в Москву и они с Женей вновь после перерыва встретились, то уже здесь пошла любовь всерьез. И в конце концов кончилось женитьбой. Алена переехала к Жене на Дорогомиловскую.
А тут уже начались неприятности у Пастернака, его травили за «Доктора Живаго». Это в какой-то мере касалось любого человека русского, а нас тем более – уже по-родственному. Мы оставались близки и знали все о них и, конечно, волновались и сочувствовали. А потом Алена родила первого Пастерначонка – сына Петю. Борис Леонидович тогда написал Жене и ей:
Как во всех серьезных и чудесных случаях жизни, все слова тут лишние, и страшно навязчивым вмешательством сглазить это милое, доброе и так доверчиво начинающееся существование…
Я тогда очень часто у них на Дорогомиловской бывала. Потому что даже Евгения Владимировна говорила: «Я забыла, как и что делать с маленьким, вот его надо купать, а я боюсь в первый раз, ради бога, Марина, приходите, выручайте меня, потому что я просто боюсь одна». И она со мной советовалась, где поставить ванночку, и как самой встать, и какая вода должна быть… Я говорю: «Хорошо, я вечером приду и помогу».