Дочь Господня

Сначала она увидела белого как полотно Натаниэля, одной рукой поддерживающего лишившуюся сознания Ариэллу, а второй – безостановочно крестящегося мелкими суетливыми движениями. А потом ее панически вытаращенные глаза плавно переместились на мертвую подругу. Вернее – на ту, которая еще мгновение назад выглядела хладным и неподвижным трупом. Но сейчас Селестина эффектно восседала на упругих диванных подушках, изящно подогнув под себя обутую в сапог ногу и задумчиво склонив растрепанную голову. Левой ладонью она оперлась на пребывающий в совершенном беспорядке столик, а согнутыми пальцами правой – сосредоточенно копалась в простреленном виске. Такого противоестественного зрелища не выдержали даже закаленные нервы валькирии.

– Чур меня! – сипло выдавила Оливия, ощущая странный звон в голове и неприятный комок тошноты, поднимающийся из желудка. – Изыди, Сатана!

– Лив, ты чего, пирожных до умопомрачения объелась, что ли? – недовольно спросила недавняя покойница, вытягивая из головы пулю и с облегчением бросая ее на пластиковую поверхность столика. – А это еще что за дрянь? У меня от нее мигрень началась.

Плохо сфокусированным взглядом Оливия проводила смертоносный кусочек свинца, медленно катившийся по нежно-голубой столешнице. Окружающий мир неожиданно утратил четкость, раскачиваясь все сильнее и быстро превращаясь в хаотическую мешанину разноцветных полос.

– Мамочка! – успела напоследок выдохнуть валькирия, опускаясь точно на седовласого незнакомца, и первый раз в жизни упала в глубокий обморок.

Ранняя весна уже властно заявляла о своих законных правах, к полудню наполняя мир упоительным теплом и всепроникающими потоками хрустально-чистого солнечного света. Нежные перистые облака легко скользили по голубому небу, невесомые и праздничные, будто платье для первого причастия. Сумерки тоже были теплыми и чарующими, словно созданными для предвкушения интимного ночного свидания. Но на этом границы весны заканчивались. Ночь по-прежнему принадлежала зиме, все еще неся холод и разочарование. И если день всегда олицетворял победу светлых сил, вознося возвышенный гимн добру и справедливости, то ночь неизменно оставалась верна одной себе, без остатка растворяясь в темном колдовстве инфернальных существ, составляющих единое целое с жестокостью и Тьмой. Ночь принадлежала стригоям.

Гонтор де Пюи протянул унизанную перстнями бледную руку, поднял медвяно благоухающее кленовое полено и бросил его в камин. Жадные языки пламени немедленно вгрызлись в желанное подношение, взвиваясь узкими красными ленточками. Прищуренные глаза «Совершенного» неотступно следили за древним священнодействием, испокон веков завораживающим дух и разум человека. Огонь напоминал ему саму жизнь, безостановочно пожирающую все новые и новые людские тела, подпитывающие бесконечный процесс рождения и смерти. И магистру совсем не хотелось, чтобы этот величайший круговорот неожиданно оборвался, неразумно остановленный дерзкой женской рукой. Рукой его внучки Андреа…

«Нужно делать добро из зла», – немного пафосно напомнил себе Гонтор, откидываясь на спинку кресла и любуясь прогоревшими углями, синевато отсвечивающими сквозь тонкий слой серого пепла. Камину удалось ощутимо нагреть небольшую комнату, прогоняя из нее холод ночи. Из комнаты – но отнюдь не из сердца и души старого рыцаря. Ибо там безысходно царила многолетняя осень, не подвластная чарам наступающей весны. Осень – неоднократно уступавшая место суровой, вьюжной зиме. А старый рыцарь слишком не любил зиму, чтобы послушно смириться с ее властью. Поэтому он излишне часто жег бесценные дрова своей души, пытаясь хоть немного отсрочить наступление вечных холодов. Он умел делать добро из зла, немного замедляя приближение страшных времен. Раньше это ему удавалось. Раньше, но не сейчас.