Дочь Иеффая

Он немедленно отправился к архиепископу, но с первых же шагов его поразило то превращение, что произошло с городом за это время. Все исполнено было запахом смерти! Теперь уже никто не бросался к нему с мольбой о помощи. Пораженные болезнью лежали прямо на дороге, не в силах даже поднять руки. Никто не заботился о них, ибо все боялись заразиться. Окна большинства домов были темны, только зловещая комета влачила за собою свой бледный хвост над гибнущим городом. Не видно было уже веселых плясунов и музыкантов – там, где, должно быть, водили последний хоровод, лежала на земле умирающая девушка дивной красоты с увядшим венком в слабеющих руках; никто из ее подружек и поклонников не отважился поднять ее. Тихо стало и в кабачках, лишь в одном из них дверь вдруг распахнулась, когда раввин проходил мимо, и на улицу выбросили труп, который тотчас же принялись терзать несколько бродячих собак. Время от времени проезжала мимо повозка, доверху груженная мертвыми телами; могильщики, сопровождавшие страшный груз, распевали кощунственные песни, чтобы заглушить ужас, который вселяла в них выпавшая на их долю жуткая повинность. Затем все вновь погружалось в леденящее кровь безмолвие смерти и тлена. Смерть упразднила все чины и сословия, стерла все различия; здесь уже ничего не значили такие понятия, как иудей или христианин, наступило царство безграничного равенства. Последние искры жизни, казалось, угасли – жива была одна лишь смерть.

Стояла зловещая тишина, как будто вымер весь мир. Лишь время от времени раввин слышал где-то в отдалении шаги – или это были отзвуки его собственных шагов? Или все же кто-то еще шагал сквозь чудовищную осиротелость ночного умирающего города? Может быть, какой-нибудь бесстрашный священник, несущий умирающим последнее утешение? Или это и в самом деле всего лишь отзвук его собственных шагов? Но нет, слух не обманул его: кто-то шел впереди. Кто-то, кто еще не был болен, – звук его быстрых упругих шагов отчетливо раздавался в ночной тишине – так мог ходить только здоровый человек.

У него больше не было сомнений: впереди кто-то шел сквозь густой мрак ночи. Но кто-то шагал и рядом с ним.

Чем больше раввин углублялся в смертельно больной город, тем труднее ему было наслаждаться долгожданным триумфом: великий час, который должен был даровать ему Бог его отцов, показал ему иной лик – и зрелище это оказалось ему не по плечу. Все меньше радовалась жаждущая возмездия душа раввина разворачивающимся перед его глазами картинам. Он говорил себе: «Вспомни, что ты – еврей, вспомни жестокости, причиненные твоим братьям и сестрам!» Но он уже забыл об этом. У него было такое чувство, будто рядом с ним идет его возлюбленная дочь и он слышит ее беззвучный, но внятный, ясный голос: «Отец, это люди, как ты и я. И враги – тоже наши братья…» С каждым шагом ему все больше казалось, что его любимая дочь сопровождала его на всем пути от самого дома, что она вовсе не умерла; а затем он вновь услышал ее последнюю просьбу: «Я вижу поцеловавшего меня – он смертельно болен… Помоги ему и его близким, чтобы смерть моя не была напрасной!..» И вдруг он увидел ее наяву, своими собственными глазами! Она стояла посреди гробовой тишины умирающего города, нежное, милое лицо ее с незрячими глазами было мягко освещено луной… Она стояла прямо перед ним, выделяясь из мрака, – так, будто, пройдя с ним вместе весь путь, она опередила отца и теперь поджидала его здесь. Стало вдруг тихо-тихо: шаги впереди тоже замерли.

Раввин остановился как вкопанный: он стоял перед открытой мастерской, заваленной грудами всевозможных камней, которые, словно застывшая морская пена, окружали нежно освещенную лунным светом фигуру Мелхолы. Да, это была она. У ног ее лежал, тяжело дыша, мужчина; и тут раввину показалось, будто он совершенно отчетливо услышал: «Отец, я вижу поцеловавшего меня – он смертельно болен… Помоги ему и его близким, чтобы смерть моя не была напрасной!..» Он невольно склонился над лежавшим. Вот, стало быть, кто поцеловал его дочь!

В это мгновение он почувствовал, как кто-то взял его за руку, и он наконец увидел того, кто всю дорогу шел впереди: Харон бен Израэль увидел перед собой архиепископа, которому только что собирался отказать в помощи. Но тот не нуждался в его помощи – он не был болен. Он смотрел на него ясным, спокойным взглядом, который, однако, неузнаваемо изменился.

– Харон бен Израэль, – сказал архиепископ, – я посылал за вами, но вы не пришли, и тогда я сам отправился разыскивать вас, ибо я не ответил на ваш вопрос. Вы спросили меня, любят ли христиане тех, кого считают своими врагами? Нет, они не любят их, но отныне они будут любить их. Ибо в Тортосе были сказаны удивительно мудрые слова: милость Божья способна обратить во благо даже наши заблуждения… Я искал Синагогу, а нашел Марию… На Страшном Суде воздастся нам не за правоверность, а за любовь и милосердие.